. Константин Леонтьев в этом отношении к человеку вообще и к русскому человеку в частности во всем был предтечей Ленина. Я только не пойму, почему Николай Бердяев, так много написавший о Константине Леонтьеве, не увидел, что на самом деле у Леонтьева куда больше идейных, философских истоков русского коммунизма, чем у Бакунина и Чернышевского. Константин Леонтьев, как видно из его спора с Достоевским, не верит, что сам человек, культивируя в себе любовь к ближнему, отдав себя во власть голоса совести, найдет в себе бога.
Отсюда – от туранства, от наследства монгольской психологии – и протест Константина Леонтьева против призыва Достоевского искать Бога в своей душе, созерцать идею Бога в факте любви и милосердия. Отсюда, от туранства – его, Константина Леонтьева, акцент на чувстве страха перед Богом, на первенстве страха перед Богом, на религиозном обряде. Он, Константин Леонтьев, не связывает веру с творчеством души, с поисками смысла жизни, мироздания. В этом отношении, в соответствии с евразийским учением о туранской природе русского человека, Константин Леонтьев является не только последователем аскетического православия, призывающего к всяческому истязанию плоти, но и выразителем специфического русского восприятия веры в Бога, сформировавшегося под влиянием «туранской культуры». Речь как раз шла о неразвитости у русских способности к понятийному, абстрактному восприятию Бога, к проникновению в «философские абстракции», сопутствующие постижению Троицы, сущности Бога. Все дело в том, обращал внимание Трубецкой в своей работе «О туранском элементе в русской культуре», что, несмотря на то, что «самое православие было воспринято русскими не от туранцев, а от Византии, все-таки самое отношение русского человека к православной вере и самая роль, которую эта вера играла в его жизни, были в определенной части основаны на туранской психологии. Именно в силу туранских черт своей психики древнерусский человек не умел отделять своей веры от своего быта, и именно потому он оказывался слабым богословом, когда встречался с греками»[210].
Константин Леонтьев напоминал Достоевскому в своем самом, наверное, глубоком философском произведении «О всемирной любви», что «начало премудрости (то есть религиозной и истекающей из нее житейской мудрости) есть „страх Божий“ – простой, очень простой страх и загробной муки, и других наказаний в форме земных истязаний, горестей и бед»[211]. Кстати, если «марксизм, – как считал тот же Бердяев, – думает, что добро осуществляется через зло, свет через тьму»