и весьма вероятно, что во всякой иной стране дело пойдет точно так же»
[220].
Федор Степун был абсолютно прав, когда утверждал, что Константин Леонтьев точно бы принял и поддержал предсказанную им коммунистическую революцию в России. Но, на мой взгляд, он, идеолог аморализма во имя мистических целей, даже возрадовался бы неслыханному ранее в истории Европы, как признавался Ленин, «апокалипсическому» масштабу жертв и страданий людей во имя, как он говорил, укрепления опор нового, неизведанного. Леонтьев, как враг всего буржуазного, обыденного, устоявшегося, усредненного, не мог бы не восхищаться неслыханными масштабами крови и садизма большевистской революции.
Ведь на самом деле близость эстетического, религиозного расизма Константина Леонтьева с классовым расизмом учения Карла Маркса о диктатуре пролетариата, то есть принципиальный отказ от моральной оценки истории, от сопереживания бедам и страданиям тех, кому уготована роль жертв исторического процесса, не может не предполагать наличия неких родственных, близких по духу, глубинных основ этих двух мировоззрений.
Да, принципиальное отрицание необходимости сострадания, жалости к тем, кто был распят на древе истории, делает Константина Леонтьева предшественником Ницше. Но ведь, как я пытаюсь доказать, еще больше он, Константин Леонтьев, был идейным предшественником русского коммунизма. И сам факт, что Константин Леонтьев проповедовал изуверство во имя мистики религиозных целей, а марксисты – во имя победы коммунизма, не отменяет исходного глубинного аморализма этих учений.
Тем более не следует забывать, на что обращал внимание у нас в России Сергей Булгаков, что на самом деле учение Карла Маркса о мистическом предназначении пролетариата является своеобразной интерпретацией ветхозаветного древнеиудейского мессианизма. Конечно же, учение о пролетариате как о «сердце и совести истории» было повторением ветхозаветного учения о богоизбранности еврейского народа. Конечно же, учение о пролетарской революции как «устойчивой» необходимости перехода от «предыстории» человечества к его подлинной истории является повторением зловещей стороны апокалипсических предсказаний, которые так любил цитировать Константин Леонтьев, особенно слов Христа о том, что «надлежит всему быть», и «восстанию народа на народ», и «гладу, мору и землетрясению».
На самом деле Карл Маркс, породивший учение об исторической миссии пролетариата, был такой же «религиозный тип», как Константин Леонтьев, и, точно как он, отличался ветхозаветным сопереживанием человеческой истории. На самом деле все, с чем боролся Константин Леонтьев как философ, такие «чувства, как любовь, непосредственное сострадание, вообще теплая симпатия к человеческим страданиям», были чужды Марксу просто как человеку, ожидающему конца мира, в котором он в том числе живет, гибели капитализма. Константину Леонтьеву не жалко тех миллионов, которым не суждено спасение на небесах; Карлу Марксу, как обращал внимание Сергей Булгаков, не жалко, он даже презирает тех, кто «испорчен» капитализмом. Любовь к «дальнему», несуществующему человеку оборачивается для Карла Маркса нигилистическим отношением к «ближнему»