Ну а сам он — чего?
Ведь дело-то, оно — чистый плюсквамперфект…
Или… нет?
Не смей надеяться, олух.
Не смей.
До фонтанной площади оставалось несколько сотен метров, до полуночи — двадцать минут (на запястье заговорщически мигнули часы Лактанция). Он не опоздал, не заблудился, не сдрейфил. Можно было передохнуть, обдумать варианты — и вступить на площадь во всеоружии, с гордо поднятой головой… о, чёрт, он же не на эшафот собрался! …значит, так, выходим спокойно, с достоинством, ей нравилась моя уверенность и не нравились цветы, я правильно их не взял, никаких букетов на свидании, всё после, после…
Это и есть та самая спасительная глупость, рассеянно думалось, безвольно присев на далеко убежавший от какого-то невидимого во тьме здания или памятника каменный парапет, — или это её запоздалое эхо, послезакатный отблеск, последнее, еле слышимое «прощай» через толщу лет… Он со странной нежностью провел рукой по приятно холодившей кожу неровности смутно белеющего камня, сощелкнул ногтем случайную мусоринку — наверно, сухую шкорку мандарина или яблока, взглянул на предстоящий ему путь — освещённую вразброс всего четырьмя фонарями неширокую улицу, безжизненно-пустынную настолько, насколько вообще бывают пустынны ночные улицы… Но это не была пустынная улица. Это была уличная пустыня — пустыня холодеющего камня и мусора, когда отшумели битвы и последний оставшийся в живых отчаянно истребил себя, вскрикнув и яростно перервав горло разбитой бутылкой. Вот этой, зубастокороной зазубриной в паре метров ближе к чёрному, как горелое кладбище мёртвых галок, шуршащему их чучельными крыльями дереву. Тысячу лет назад. А то и две. Сам горлорез тилискнул разок — и давным-давно сгнил, а зазубрина лежит и лежит под шелестом древесной Леты, отойдя в сторону от гниющей плоти, в вечный черновик смертоносной, но бессмертной мачехи-природы… Может, до следующего раза.
Он шел уличной пустыней, тяжко западая во тьму перед фонарями, почти оглохший от звонкого морозного оскала пристально следившей за ним вечности между ударами сердца — и каждый и без того медленный шаг давался всё труднее,
словно и впрямь
от удара до удара,
от фонаря до фонаря,
от звезды до звезды
ничего никогда и не существовало вокруг, одна лишь невыносимая своей грубой нечеловечностью, невозможная до судороги обледенелая бездна со своими чёрными дырами, немыслимый квадриллион лет назад насмерть промерзший сортир размером со Вселенную.
Господи! Что я здесь делаю! С чего я вообще взял…
Маленький свет, одинокое освещённое окно где-то удивительно далеко и высоко, на краю лунозвездооблачной бездны (