И тьма и высь и скорбь и тьма ты так сведёшь меня с ума ты так с ума сойдёшь сама и тьма и высь и скорбь и тьма ещё виток ещё вдогон полупрезрительный глагол бесчеловечен груб жесток но я люблю тебя цветок я так люблю твой завиток что сам ничтожен и жесток но лишь один на всё ответ и да и нет и да и нет
Когда до угла, за которым открывался вид на хорошо слышный фонтан, оставались десяток метров и без пяти двенадцать, вдруг заискрился дождик — полный мирной тишины странствующий скоросшиватель грёз, и зашуршали опять листья-перебежчики, и нежная тоска знакомо сдавила сердце. Ну же…
Капельку чуда.
Пожалуйста.
Хоть раз в жизни!
…Позже Рамон не мог сказать, что именно заставило его остановиться в тени нависающего балкона и всмотреться на расстоянии — интуиция? опыт? Так или иначе, но он остановился.
Ласковый дождик, словно траченое звёздной пылью постельное белье призраков, развешивал себя под кругом стоящими фонарями, оставляя тёмную, влажно блестевшую дорожку цвета мокрого асфальта к стройно шумящему Фонтану Желаний — серо— а сейчас сизо-каменному изящно раскрытому цветку шестиметровой высоты, стоящему в неглубоком бассейне, осенённом из верхней тьмы шевелением длинных, мелко поблескивающих прядей старых берез.
У бассейна никого не было.
Но главным было не это.
За первым сизо-каменным цветком, с лепестков которого струилась шумно-мерцающая влага, едва заметен в дождящей полутьме, стоял второй. Точно такой же.
Внутри всё похолодело, но Рамон взял себя в руки.
Как там назывался развеселый прачеловский фильмец про смекалистого романтичного пройдоху? Фан Фан Тюльпан? Или Фанг Фанг Тюльпанг? Нет, Фанг Фанг — это городишко… Всё-таки нужны, нужны твёрдые отличия хотя бы в одну букву, чтобы различать в дождящей полутьме мысли и предметы — иначе монстры начинают гнездиться прямо в корнях, жирных и склизких буро-лилово-синих корнях, жадно сосущих влажную почву… Иначе мир наполняется чудовищами, которые прикидываются цветами, и цветами, которые прикидываются чудовищами… Иначе тебя ожидает всегда не тот, кого ожидаешь ты.
Почему это он решил, что записка — от Наргиз? По здравом размышлении Рамон находил, что почерк был, конечно, похож, но не более того… А записку он уничтожил — теперь понятно, зачем. Чтобы не усомниться.
Тогда от кого записка? И кому? Кто её оставил в комнате? Ведь даже не поинтересовался!
От кого цветы? И для кого? Кто их оставил в комнате? Аналогично.
Пройди он ещё метров тридцать…
Как раз столько, сколько он шел к переменцу.
И вдруг осенним вихрем закружились в его голове картины той Симфонии Боли — слабые, нечёткие, смазанные, но узнаваемые, и Рамон уже без удивления погружался в то, как выглядит мир с другой стороны. С ИХ стороны.