Он понял и ещё кое-что — и решительно шагнул к фонтану, хотя Посвящённый Меченосец в нем просто орал — «не смей!». По мере приближения картины Симфонии стали приобретать четкость и осмысленность — как и грозные очертания второго цветка. Тюльпан, прирожденный эстетствующий охотник-имитатор, постарался на славу. Дойдя до бордюра бассейна, Рамон опустил руки и закрыл глаза…
Когда он открыл их, второго цветка уже не было. До чего же эта многотонная тварь изящна и беззвучна, когда ей потребуется…
То, что Тюльпан — не всегда безжалостный убийца, Рамону и так было известно: насмотрелся на их брачные игры, любимое зрелище орденцев. А вот то, что он может выступать памятью убитого и транслировать убийце, не трогая его, — было новостью…
Облака рассеялись, вызвездило, дождик перестал, а может, его дальше и не было, всё выхлестал и весь выхлестался, молча шел обратно, тихо вывинчивался теми же мерношаговыми ромодановскими винтами, оглушенный произошедшим и непроизошедшим. «Режем стёклышко», прошагала мимо не замеченная туда вывеска, вот так вот любовно — «стёклышко», вот так вот всегда — туда не приметим, а обратно цепляемся, как за соломинку, вот так вот и раскалываем остекленевшую воду жизни, вот так вот и режем, а на самом деле просто бездарно проливаем, вот так вот и режемся в кровь и насмерть водой, перепутав её и запутавшись сами… Смешиваясь, как разноцветные чернила в воде, сламываясь, как пальцы веток самоубийцы, сминаемые смерчем, наливаясь недавно пережитым и только что виденным, на него наплывали-налетали рассмерченные картины их житья с Наргиз… Отчего? Почему? Можно ли было бы? Зачем нам такие встречи прошлого с будущим, если к настоящему нет ключей ниоткуда, если любой секретный подземный ход памяти всё равно приводит в глухой подвал или к обрыву! Если ты — и вчера, и завтра — одинаково неизбежная игрушка случая и судьбы!
Он остановился в отчаянии, обвел взглядом безжизненный лунный космос прилегающего к нему пространства, эту заполненную редкими каменно-безлюдными предметами пустоту, словно она могла дать ему ответ, — и зачем-то спросил неизвестно кого тихо и безнадёжно:
— Что же делать…
И тогда посреди оглохшего от давно замолчавших цикад пыльно-дикого ночного безмолвия, посередине неумолимо пустеющей вдаль улицы жизни — с проваленными носами и глазницами окон, арок, проулков и междомий, с вылезающей из них тинистой ветошью истрёпанной листвы, с сиротски-грязными высыхающими лужицами под редкими мутными фонарями — зазвучал незабываемо-властный голос:
Что же делать?