Коновницын, возвратившись к себе, когда Ермолов еще находился у фельдмаршала, вошел в избу и, подойдя ко мне, сказал: «Пожалуйте вашу саблю, вас велено арестовать, — потом, обратясь к Ермолову, сказал: — Офицера велено арестовать и судить». Ермолов, выскочив из-за стола, вскрикнул: «Как! За что? Я виноват, я пойду к фельдмаршалу, я скажу ему». — «Помилуйте, ваше превосходительство, — сказал Коновницын, — что вы хотите делать, вы видите, как светлейший рассержен; завтра вы можете сказать ему, а теперь, Бога ради, не ходите». — «Я обязан оправдать этого офицера!» — возразил Ермолов, и благородное сердце его воспламенилось в защиту мою; Коновницын обещал на другой день оправдать меня и, наконец, успокоил Ермолова; так прошло с полчаса, покуда опять потребовали Коновницына, который вскоре возвратился и сказал, что движение войск и выступление их отменено, почему Ермолов потребовал других офицеров и опять разослал по корпусам с приказанием остановить войска, и вскоре после того уехал в свою квартиру.
Не помню, в котором часу, но довольно поздно Коновницын закурил трубку и, сняв сюртук, лег на свою постель; я сидел близ печи и думал о моем грустном положении, — свеча на столе горела, и только изредка слышно было дребезжание окон от сильного ветра и дождя; ночь была очень темна — я не мог заснуть, и все наводило на меня неописанную тоску и ужас быть в чем-либо виновным пред милым сердцу Отечеством, за которое я готов был всегда жертвовать жизнью; в это время я жалел, что не был убит в Бородинском сражении или в каком-либо авангардном деле.
Я вспомнил мою добрую мать, отца моего, который также служил и был ранен под Очаковом[150]; я вспомнил, что, отправляя меня в армию и осенив меня крестным знамением, он сказал мне: «Благословляю тебя и приказываю тебе — будь храбр, не щади себя за веру, царя и Отечество, остальное предоставляю Богу!»
И после того мог ли я ожидать такого случая? Мне было только 17 лет, но я понял подозрение Кутузова, которое передали мне и товарищи: я горько заплакал; но, вспомнив, что могу разбудить Коновницына, я умерил свое волнение и с умилением смотрел на сего великого душой человека, казавшегося мне в эту минуту моим спасителем.
Надежда не обманула меня. Вдруг слышу стук в двери; входит полковник Толь и спрашивает Коновницына, который тотчас проснулся: «Ваше превосходительство! — сказал он. — Сражение отменено; послали ли вы к Орлову-Денисову, чтобы он отступил к прежнему своему месту?» — «Да Бог знает! — отвечал Коновницын. — Светлейший мне ничего не приказывал, а — вы знаете — он может сей час приказать опять двинуться армии; если сражение отменено, то, во всяком случае, надо дать знать Орлову-Денисову, чтобы он отретировался; французы легко могут утром заметить движение его отряда, и тогда намерения наши будут открыты… Что мне делать? Все офицеры разосланы, дайте мне свитского офицера, у меня с собою нет ни одного; тут надо послать офицера, который бы неоднократно в это время был посылаем; был бы знаком с местностью и не мог бы ошибиться. Вот у меня есть один, но его велели арестовать».