Когда Кросби вошел в комнату, обе леди, как я уже сказал, сидели перед камином. Кросби тотчас заметил, что графиня не в духе. В самом деле, между графиней и ее дочерью произошла маленькая размолвка по предмету приданого, и Александрина решительно объявила матери, что уж если выходить замуж, то она выйдет не иначе, как получив все необходимое и приличное дочери графа. Напрасно мать старалась объяснить, употребляя при этом обтекаемые фразы, что в нынешнем случае за недостаток приличия надо скорее обвинять плебея-мужа, чем благородного родителя. Александрина была непоколебима и отстаивала свои права, давая графине понять, что если на ее заказы относительно гардероба не последует согласия, то она вернется в Курси девицей и приготовится вести одинокую жизнь вместе с Розиной.
– Милая моя, – сказала графиня плачевным голосом. – Ты не можешь представить себе, что мне придется вытерпеть от твоего отца. Да и к тому же ты можешь получить все эти вещи впоследствии.
– Папа не имеет никакого права поступать со мною таким образом. Если он сам не хочет наградить меня деньгами, так пусть отдаст мне то, что принадлежит по праву.
– Ах, моя милая, это вина мистера Гейзби.
– Мне все равно, чья бы ни была вина. Во всяком случае, она не моя. Я не допущу, чтобы он сказал мне, – под словом «он» подразумевался Адольф Кросби, – что ему пришлось заплатить за мои свадебные наряды.
– Разумеется, нет.
– И за наряды, и за вещи, которые мне необходимы немедленно. Лучше объявить ему теперь же, что свадьбу должно отложить.
Разумеется, Александрина стояла на своем, между тем как графиня, с материнской преданностью, почти равной преданности пеликана[23], отвечала, что граф ведь больше ничего не может сделать, если только убить свою супругу за расточительство. Вещи были заказаны именно так, как было угодно Александрине, и графиня приказала послать счета к мистеру Гейзби. В этом случае мать проявила много самоотвержения, но видела, что со стороны дочери ничего подобного не наблюдается, и потому графиня была очень сердита на Александрину.
Кросби, взяв стул, устроился между ними и с особенным юмором рассказал историю о браслете.
– Ваша память, миледи, вероятно, изменила вам в этом случае, – сказал он, улыбаясь.
– Моя память еще очень хороша, – отвечала графиня, – очень хороша. Если Твич получила браслет и мне об этом не сказала, то здесь уж не моя вина.
Твич была горничной графини. И, видя положение дела, Кросби более не упоминал о браслете.
Минуты через две он протянул руку, желая взять руку Александрины. До свадьбы оставалась неделя или две, а потому подобное выражение любви было дозволительно даже в присутствии невестиной матери. Ему, однако же, удалось поймать только пальчики невесты, но и в них он не встретил нежного ответа. «Перестаньте», – сказала леди Александрина, отдергивая руку. Тон, которым она выговорила это слово, неприятно отозвался в ушах Кросби. Он тотчас же вспомнил сцену, случившуюся однажды вечером у мостика в Оллингтоне, вспомнил он и голос Лили, и слова Лили, и ее нежность, которыми она отвечала на его ласки.