На протяжении нескольких часов, проведенных с Колей, я постоянно прикладывался к святой воде, чтобы поддержать в себе «дух»: на полке у меня стояли две пол-литровые банки с крещенской святой водой, которую я выпил в тот день всю до капли, то есть целый литр. Крещенская вода в православной традиции считается самой «сильной» святой водой. Представление о «нездешней» чистоте святой воды натурализовалось у меня в тот день до такой степени, что я буквально видел и ощущал ее сверкающую, прозрачную, действительно нездешнюю магическую чистоту. Впрочем, впоследствии такую же «нездешность», идеальность я часто чувственно воспринимал и в обычных предметах и даже в еде.
Ближе к вечеру приехал Никита Алексеев. Он сел на стул и, насколько помню, сидел неподвижно и молча, не поддаваясь на мои попытки вовлечь его в «игру». У него было торжественно-скорбное и несколько ошеломленное выражение лица. Его неизменное застывшее выражение лица и короткая стрижка навели меня на мысль, что он во «внутреннем» смысле то ли буддист, то ли воплощение самого Будды. Эта ассоциация неожиданно развернулась в целую драматическую сцену. Я вдруг сам отождествился с Буддой и стал громогласно, уже абсолютно серьезно, обращаясь как бы к своим ученикам в лице Никиты и Коли, читать им какую-то проповедь, касающуюся необычайно важных вещей. Не помню содержания этой проповеди, но помню удивительный феномен раздвоения сознания во время проповедования. Я говорил так, как никогда раньше не говорил, и осознавал произносимое мной еще и со стороны, одновременно с говорением. Я был и актером, который вжился в свой образ до полного отождествления, и посторонним зрителем, поглощенным наслаждением от прекрасной игры, которая уже была не игра, а подлинное бытие. Я как бы столкнулся с чужим человеком в самом себе и безгранично удивлялся его незнакомой мне лексике, построением фраз, его мыслям, интонациям и, главное, его уверенности в том, что он говорит. Мне демонстрировалось через меня самого говорение о жизни и смерти с точки зрения абсолютного знания — это было основным, эта интонационная волна учительства, которую я невольно «поймал», сам же озвучивая ее речью и слушая то, что получалось. Думаю, что в ранних религиозных общинах общение между учителем и учениками происходило на подобной волне профетического воодушевления. Но в данном случае «учитель и ученики» были представлены одним лицом — мной, «общинное» единение этим и ограничивалось. Коля и Никита, разумеется, воспринимали мои речи как бессмысленную болтовню безумца, что с их конвенциональной позиции было совершенно справедливым. Так что мне пришлось одному наслаждаться древним духом говорящего Будды.