Интересно, что «Бог-Отец» в лице пожилого санитара, хоть и проявил полную осведомленность о моей жизни (я понял это по интонации его фразы), не осуждал меня, в отличие от врача — Христа, что, кстати, тоже соответствует традиции. Молодой санитар — Святой Дух — как ему и следовало, вообще не вмешивался в наш «внутренний» разговор.
Вскоре суд надо мной закончился. Грехи мои, видимо, были признаны не очень тяжкими. В качестве «наказания» врач посоветовал дать мне еще таблетку френолона и отказался сделать укол, на котором настаивала моя мать. То есть мое психическое состояние они не сочли тяжелым — внешне я говорил и вел себя при них вполне разумно. На прощание они сказали мне, чтобы утром я пошел в свой районный ПНД и уехали. Разумеется, если бы я тогда признался перед ними, что вижу в них судящую меня Троицу и попросил меня избавить от этого наваждения, вероятно в тот же вечер я оказался бы в больнице. Но я не мог в этом признаться, во-первых, потому, что был уверен в истинности «ангельской» реальности и, во-вторых, был в ней заинтересован, да и никаких мучительных или просто неприятных переживаний у меня тогда еще не было. Они появились значительно позже.
Бригада уехала. Мать, далеко не уверенная, что со мной все в порядке, вызвала на ночь моего отца, чтобы он меня караулил. Он лег на раскладушке у окна, в комнате, где я спал.
Все угомонились и я притих на диване в полудреме, вздрагивая иногда от раскатистого громового кашля спящего на раскладушке отца. Причем мои вздрагивания были результатом испытываемого мной чувства священного ужаса. Дело в том, что после визита психиатров, когда у меня произошла раскладка ипостасей Троицы по возрастам, мужчины пожилого возраста натурализовались для меня (в психоэнергетическом созерцании) в мыслеформу Бога-Отца. Тем более это касалось моего отца. Соответственно этой натурализации у меня возникли сильнейшие семантико-акустические искажения: кашель отца приобрел для меня космическое звучание, буквально грохот, его раскаты были чудовищны. Я очень хорошо тогда прочувствовал природно-равнодушную, не вмешивающуюся в людские дела, мыслеформу Демиурга.
Утром, когда я проснулся, отец уже ушел на работу. Было где-то чуть больше семи. Мой новый этап обживания мира бесплотных сил в то утро начался с того, что я пошел в кладовку и оделся в синий цвет — синюю рубашку, синий свитер, синие брюки. Каждый цвет у меня ассоциировался с определенным духовным уровнем той или иной «бесплотной силы», в частности, — синий цвет — с серафическим чином, к которому я тогда почему-то себя причислил.