Бьёрд всё ещё сопротивлялся, из остатка сил, но это их лишь раззадоривало. Близнецы-асторги насиловали его вместе, перемежая стоны взрывами хохота, и Рунгар наблюдал, как они делают это, прикрыв глаза. Он не завязал штанов, и все видели, как его член медленно наливается новой кровью. Внезапно он оказался рядом с Сольвейном, совсем близко, и сказал ему очень тихо, так, что не услышал больше никто:
— Тебе следовало оставить его там, где ты его взял.
И это были первые слова, на которые Сольвейн не нашёлся, что ответить.
— Хорошо, — сказал Рунгар, когда оба его наложника излились и в изнеможении отстранились от жертвы. — Продолжим в моём шатре. Прости, что лишаю твои глаза этого зрелища, Сольвейн. Я верю, ты был бы не против присоединиться, но эта телега не вместится в мой шатёр. Впрочем, если отрубить тебе руки… — он как будто задумался, и Сольвейн ответил ему — столь же тихо, как сам Рунгар прежде:
— Руки отрубают ворам. Отруби руки себе и своим шлюхам, Рунгар сын шакала.
Когорун посмотрел на него. Ничего не сказал и пошёл прочь. По его знаку близнецы подхватили кмелта, корчившегося на песке, и унесли его в шатёр. Когорун ступил за ними. Полог опустился.
Ни один из воинов, стоявших молчаливой стеной, не сдвинулся с места.
Сольвейн откинул голову назад и закрыл глаза. Он увидел всё, что Драт предначертал ему увидеть. Теперь его ждала только смерть, впрочем, не столь ужасная, как та, на которую он обрёк кмелтского мальчика Бьёрда. Да, именно он — ведь Рунгар сказал правду. Ничего бы не было, если бы Сольвейн позволили ему умереть в деревне, умереть быстро и без боли, без позора. Я ничем не лучше его, Рунгара, устало подумал Сольвейн. Должно быть… должно быть, Бьёрд и вправду был моим сыном. И Огненный Драт покарал меня и его за то, что я преступил закон. Я попрошу прощения за нас обоих, мой мальчик, когда доберусь в Огненный Чертог.
Он медленно уплывал во тьму, но даже из неё слышал возню и стоны, доносившиеся из когорунского шатра — и не замечал, что медленно сжимает и разжимает кулаки. Не замечал он и того, с какими лицами стояли его собраться, тоже слышавшие эти звуки. И, конечно, не мог знать, о чём они думали — хотя это было очевидно. Каждый из них в этот миг представлял себя на месте Сольвейна сына Хирсира — и задавался вопросом, скоро ли настанет день, когда когорун Рунгар позарится на его собственную добычу и отберёт её, распяв непокорного, который не пожелает мириться с разбоем? Тяжкие были это думы, они привешивали камни к ногам и не давали уйти, заставляли остаться и слушать — но в то же время не давали подойти к Сольвейну и ударом меча освободить его от незаслуженных страданий, и уж тем паче — оказать эту милость кмелтскому пленнику, которого терзал сейчас когорун. Но они сделали бы это, если бы могли, если бы голос долга не был в них сильнее голоса сердца. Они были барра.