Гид с легкой душой подтвердил расчеты.
— Не впервой, — горько сказал он. — После наводнения люди стали рыбами, после урагана — обезьянами, после пожара — птицами, индюками, а теперь мир уничтожит кровавый дождь.
— В кого же мы превратимся на этот раз?
— Больше не в кого, — развел руками гид и повел обратно, обещая ледяное пиво.
Ввиду перспективы мы приободрились: до Рождества надо еще дожить, а пиво ждало у подножия.
Честно говоря, я не очень верил календарю майя, потому что они и сами им интересовались куда меньше, чем футболом. К тому же мне всегда казалось, что тотальная катастрофа — слишком легкий выход: на миру и смерть красна.
В Америке, однако, далеко не все разделяют мой пессимизм, и тысячи праведников с нетерпением ждут конца света. На Юге, где вера крепче, об этом можно прочесть на бампере: «В случае второго пришествия этот автомобиль останется без водителя».
У нас в Нью-Йорке такого ждали, когда умер любавичский ребе. Его жизнь слегка задела мою, когда хасиды наняли меня редактировать русский перевод мемуаров Шнеерсона. Из рукописи я узнал, что ребе учился в Ленинградском кораблестроительном, сидел в ГПУ и беседовал с Сартром в Париже. В Бруклине многие считали его мессией и не верили, что он умер навсегда, поэтому Мендель Блезинский не пошел на работу. Вместе с единоверцами он трое суток ждал у могилы, надеясь, что ребе вернется. Когда этого не произошло и Мендель пришел на службу, коллеги сделали вид, что не замечают трехдневной щетины и заплаканных глаз. Гендлер, отсидевший свое в Мордовии, говорил, что в лагере нет большего оскорбления, чем попрекать сектантов несбывшимися ожиданиями. В Америке, собственно, тоже. Не выдержала только пятидесятница Анжела, с которой я подружился после того, как провел воскресенье в ее буйной негритянской церкви.
— Ну что, — ехидно сказала она, — ваш не встал, а наш еще как!
— Это как сказать, — взвился Мендель, но я недослушал теологического спора, потому что меня интересовала не теория, а практика.
То, что мир не кончился, когда от него этого ждали, еще не значит, что этого никогда не случится. Мы даже точно знаем как: Земля растворится в Солнце. Но я не могу ждать семь миллиардов лет, и мне надо знать, что будет, если это случится завтра.
2
Те, кто читал Апокалипсис в оригинале, жалуются, что его нельзя перевести на человеческий язык, потому что он не на нем написан. Иоанн пользуется диким арго, на котором могли изъясняться панки Патмоса или, решусь предположить, Платонов. Охваченный нетерпением, пророк почти бессвязно, как на рок-концерте, выкрикивает свои откровения. Истина давится словами, потому что она несравненно важнее их. (Нечто подобное я слышал на представлении в чинном Линкольн-центре, где корчась и рыча, Мамонов демонстрировал публичное рождение освобожденной речи: «крым-мрык-крым».) Во всяком случае, такого больше нет во всей Библии. Не зря она завершается Апокалипсисом — больше сказать нечего. Конец прекращает историю вечностью, которая упраздняет ход времени. Дальше ничего не может быть, как ничего не было вначале. Но одно не равно другому, а противоположно ему. То, что началось «тьмой над бездной», завершится светом без тьмы: ворота небесного Иерусалима «не будут запираться днем, а ночи там не будет» вовсе.