паясничающего Панаса и на хохочущую толпу, и хотелось ему крикнуть им: "Безумцы,
идолопоклонники, над собою смеетесь, а не над тем, чего не понимаете!"
В нем поднималось желание ответить насмешкой на насмешку, вызвать на бой всю эту
темную толпу, превратить ее бессмысленный хохот в рев ярости, и если она тут же растерзает
его – пускай! Он не боялся претерпеть за свою излюбленную веру. Но это настроение
продолжалось только минуту. Он смирился духом: не ревность о Боге говорила в нем, а
гордость и досада. Богу не угодна будет такая жертва. Кто хочет быть первым, да будет
последним.
– Ну, дай бандуру, – сказал он спокойно. – Я вам спою. Отчего не потешить честную
компанию.
Панас перестал смеяться и с удивленным видом подал ему инструмент. Толпа тоже
почему-то притихла.
Павел сел на край завалинки, взял несколько аккордов, чтобы дать себе время успокоиться,
и запел, как, бывало, певал, старую казацкую думку.
Панас, успевший прийти в себя от неожиданного предложения Павла, сел на траву
насупротив певца в нескольких шагах от него и, придав своему лицу выражение насмешки,
приготовился слушать, обмениваясь с соседями вызывающими взглядами.
Но с первых же нетвердых звуков глубокого, мягкого голоса певца настроение толпы
переменилось, точно на нее повеяло чем-то чистым, серьезным, возвышенным. Насмешливая
улыбка на лице Панаса застыла в гримасу и так и осталась, потому что он заслушался и забыл ее
убрать, пока она сама не исчезла. Красавица Ярина у двери, прислонивщись к косяку и закрыв
наполовину свои красивые глаза, слушала, и казалось ей, что она вдруг стала совсем не той
Яриною, за которою волочатся все парни и мужики, а другою, совсем не похожей на эту.
Думала она о своем девичестве, о муже, о счастливом годе, который прожили они здесь, и стало
ей стыдно, что она так скоро его забыла, и думала она, что бросит она веселье и игрища и будет
жить отшельничкой, а то и вовсе в монастырь уйдет, – и как это будет хорошо и как люди
станут ее почитать за это.
Слушал кривой Панько-скрипач, повесив голову на грудь, и думал он о том старом
времени, когда жили на Украине казаки-рыцари, и рисовалось ему, что рыцарь – он сам, и что
не пиликает он на скрипке за два гроша, а воюет с бусурманами за веру христианскую, и что
глаз ему выбил не рыжий Петро в пьяной драке, а лишился он его в почетном бою с самим
турецким пашою, про которого пел Павел.
Слушала Галя, прикорнувшись на завалинке, и думала она о себе, об отце, о Павле, и
загрустила она, что все у них так вышло не по-хорошему, и стала она добрая и жалостливая, и