событию. Руку сына узнал по особенной букве «в». «Так вот с первого класса и въелась: не то «в» ,
не то цифра «8»,- отметил солдат, вспоминая, как Сережка однажды вернулся из школы по уши в
чернилах испачканный. На бабушкин вскрик: «Ой, ратуйте мяне, люди добрыя!»- ответил с
готовностью: -А потому что был урок чистописания! А буква «в» не получалась, как Антонинушка
хотела. А Ленка-задавака все толкалась и мою букву называла головастиком. А чернильница твоя
непроливашка стала проливашкой, вот… И деду, хмуро сосавшему трубку погасшую, доложил: -Но
Антонине Васильевне я не наябедничал, дед. Воспоминание это вызвало ком под горлом, и тоска
охватила. Солдат засмолил самокрутку, но легче не стало. Конверт оглядел. Как насмешку
печального случая, обнаружил, что дату отправки письма на штемпеле не разобрать. -А, гляди не
гляди!.. Обкуренным ногтем общипал край конверта. Два листочка достал вдвое сложенных. Тот, что
почерком сына написанный был – развернул. И тревога, и радость, и горькое зелье неверия хлынули
в душу. «Здравствуй, папка! Как я рад, что мы нашлись!..» Письмо зазвенело Сережкиным голосом.Голосом школьной, домашней поры. Буквы слиплись и строчки забегали. -Что-сь с глазами неважно
становится,- пробурчал с нарочитою грубостью. Переждал, пока сердце утихло и бухать в висках
перестало. «Это наш политрук тов. Власов тебя разыскал, пошли ему, Господи, счастья дойти до
Берлина. Он неверующий и сердится, что я вспоминаю Бога, но Бог мне всегда помогает. При
подрыве моста, в партизанах еще, мы удачно прикрыли отход. Пулемет мой работал как новый и ни
разу его не заело. То был мой первый бой, и я убивал впервые врагов настоящих. Все запомнил до
мелочей. По команде мы все перестали стрелять, и такая на нас тишина обвалилась! Было слышно,
как падал снег. В партизанах мы все научились молиться, но делали это тишком, кто как мог, но
Господь помогал. Сразу хочется много сказать, но начну по порядку. Во первых строках моего
письма спешу уведомить, что я жив и здоров, чего и тебе желаю быть здоровым…» И могильные
строчки той самой казенной бумаги, что застили свет и так больно изранили душу солдата, поблекли
и съежились. Солнечный зайчик надежды пугливо забрезжил: может, сын не убит! Может, вышла
ошибка! Может однофамилец! Господи Боже ты мой… Или пусть даже ранен жестоко, но выживет!
А иначе никак нам нельзя!.. Вот бы как-нибудь так получились, чтоб на станцию глянуть ту самую…
Как хотелось ему, чтобы сказка сбылась! А взамен он готов уже принять в себя раны сына и в землю
зарытым быть «на западном скате высоты 108.0, в районе станции…» той самой. Но мешало