— Государь Император уж десять лет как соизволил высочайший Указ подписать, чтоб вы себе фамилии выбрали да в метрические книги записали. А вы что? Манкируете его повелением? Самыми умными себя считаете? Так запомните, что в нашей державе только власть может позволить себе умной быть, а ваш брат на то рылом не вышел! С завтрашнего дня я с соизволения господина Кувшинникова лично займусь вашим просвещением. Менахем- Мендлем, принесешь мне список всех своих обормотов старше тринадцати лет, а то на виселицу отправлю. Я вам не Торквемада: у меня не забалуешь. Ясно говорю?
От такого напора стушевался даже невозмутимый, уверенный в себе Менахем-Мендл. От Щур-Пацучени, оскорбленного до самой селезенки тем бесчестьем, которое невольно нанес ему Гурарий, защищая свою дочь, исходил яростный, неутолимый огонь шляхетного буйства. В старое доброе время он, не зная сомнений, засек бы всю общину до последнего младенца, до самой сирой вдовы, до Енты! Но гуманизм, просвещение, человеколюбие теперь в моде. Ни к позорному столбу иудея приковать, ни в морду дать невозможно. Но он им сейчас покажет, вгонит осиновый кол прямо в их торгашескую, скаредную душонку!
— В милости своей император Александр Павлович разрешил, чтобы каждый из вас сам выбрал ту фамилию, которую хочет носить и передать детям. Мало того, записываться в метрику позволено на том языке, на каком вам угодно, хоть по-русски, хоть по-польски, хоть на своем еврейском говоре. Кто не выберет фамилию, того я буду записывать по своему разумению, и потом не обижайтесь! Господин городничий за такие жалобы будет на месяц в холодную сажать. Уразумели, пся крев?
По рядам смущенных сынов израилевых прокатилось легкое волнение, словно ветерок, долетевший с полей палестинских, колыхал колосья здешней нивы. О чем-то гомонило, горланило иудейское племя, переполошилось. Пусть понервничают. Пусть обсудят. Сейчас пан Станислав их ударит в самое больное место — в кошель их золоченый.
Приняв от Ярины кружку с питьем, он неторопливо, по глоточку цедил сладкую влагу и, чуть прикрыв глаза, посматривал на толпу. Эк их разобрало! Менахем-Мендл забыл о своей всегдашней выдержке и что-то яростно доказывал шойхету Бараку. Барак не соглашался, мотая головой, и даже позволил себе ткнуть раввина в грудь костлявыми пальцами.
Велвл, муж Шифры, потрясал кулаками над головой шорника Самуила, а Самуил в это же время втолковывал какую-то важную мысль скобарю Иосии. Иосия, то и дело поправляя на плече торбу с жестянками, кричал что-то на другой конец сходбища через головы собравшихся пастуху Лейзеру, у которого из-за обор лаптей торчало коричневое, оплетенное тесьмой кнутовище. Пан Станислав почувствовал озноб: а с кем же Лейзер бугая Болеслава оставил? Потом вспомнил, что подпасками у него подвизаются сыновья, и немного успокоился.