Меир-бортник, что спустил с цепи губительную пчелу на Пармена Федотовича, вздымая руки к небу, проклинал. хорошо, если только бога своего, а вдруг Государя Императора или, еще хуже, самого Станислава Иосифовича! Поодаль стоял какой-то кривобокий человечишка с лопатой и, опираясь на нее, уставился остекленевшим взглядом вдаль, словно не верил услышанному. Торговцы, мимо домов которых давеча прогуливался с познавательными целями пан полицейский писарь, собравшись голова к голове, подсчитывали возможные убытки и обреченно волновались, во сколько лично им обойдется это пофамильное коммерческое предприятие властей.
Правильно волновались. Сразу видать: финансисты; привыкли все до копеечки подсчитывать. Пан Станислав всегда любил иметь дело с умными, равными себе людьми. Такой человек не станет выклянчивать скидку за услугу, угрожать, что напишет жалобу в губернское правление или, больше того, в министерство. Он подходит к делу как к соглашению двух равноправных друзей: государство оказывает тебе услугу и соглашается принять за это маленькую благодарность в виде мзды. А ты приобретаешь оказанную услугу, которая тебе ни к черту не нужна, и за это разрешаешь спустить с себя три шкуры. И все завершается к обоюдному удовлетворению сторон.
— Наговорились? — прекратил Щур-Пацученя вороний грай. — А теперь слушайте дальше.
Он раскрыл потрепанный блокнотик, в который тайком записывал между поручениями городничего самые сокровенные мысли, и продолжил:
— Как я уже сказал, фамилию каждый может выбрать по своему усмотрению. Однако Государь Император соизволил установить подушную подать за каждую фамилию. За фамилию орнаментальную, красивую подать установлена в один целковый.
— Сколько? — раскрылась почти тысяча ртов. Причем, если иудеи задавали вопрос только для порядка, чтобы лишний раз порадоваться, что не зря они являются избранным народом, и лупить с них позволено сколько душе угодно, то христиане в очередной раз возгордились бесцеремонным величием родины.
— Или я неясно сказал: один целковый. Серебром, — на всякий случай уточнил Щур-Пацученя, а то эти дети пустынь заплатят ассигнациями по курсу. А как жить, если ассигнации с каждым днем дешевеют. Уже дюжина яиц у баб на базаре две копейки стоит. Что ж, по миру идти из-за жадности скупердяев? — Зато подумайте, как возрадуются ваши жены и дети, если благодаря вашей щедрости станут называться Фогельзангами или Энгельгланцами.
— Как? — переспросил Велвл.
Пан Станислав и не собирался разъяснять. Благо, еврейский язык на немецкий похож. Разберутся, а нет — так у Менахем-Мендла спросят. Вмешался тот остекленевший землекоп с лопатой. Выговор у него был не здешний, иноземный, сбивавшийся на гортанный лай. И фразы он выстраивал не по-нашему. Да еще и шепелявил, словно ему отрезали пол-языка, а на его место пришили овечий: