— Как? Как? — растерянно запнулся Гурарий.
— Не понимаешь? Память отшибло? Ну-ка, ты, гундосый, — Щур-Пацученя повернулся к шепелявому землекопу, — переведи специально для пана доктора.
Землекоп скривился, словно его тошнило от таких слов, но не посмел отказаться:
— Шчинкенванч — это Вонючий Клоп ешть. Фаулебер — как бы это мягко шказачь, ешть Тухлый Швин-Мужик. Так ешть, кажетчя.
XII
Растерзал, загрыз пан полицейский писарь збышовское общество, как елисеев медведь непочтительных детей. Щур-Пацученя мстительно подмигнул Гурарию и в сопровождении драгунов, Ярки и костыля отправился блюсти день воскресный, оставив всех мучиться на страшном суде. Потому что страшный суд — это не геенна огненная, а необходимость самому принимать решение.
Припекало с неба вбитое в него на одном месте солнце, белое, как жареный лещ; дышало, словно из горнила печи, в которой томилась сберегаемая Яриной к обеду ячная каша со шкварками. Стараясь загладить вину свою, кухарка навалила ему в миски столько еды, что и все свиньи пана Подрубы утомились бы жрать.
Кабы не жара, настроение было бы вообще сладостное. Хотелось лечь и предаться греху лености, как это сделал отец Екзуперанций, чтобы на первой же исповеди было в чем каяться и что себе отпускать.
Войдя в спальню, пан Станислав первым делом скинул с себя опостылевший мундир, который чем только не пропах за эти два дня, оставшись в бежевом исподнем, изукрашенном кружевными прошвами наподобие аксельбантов. Кувшинников самозабвенно храпел как пшеницу продавши, и пан Станислав, вывесив мундир проветриться на распахнутые оконные рамы, тихо замурлыкал, чтобы не разбудить его:
— Как на горке-на горе стоит дивное амбре.
Он прилег на свою законную попону, вытянув усталые ноги, обставился мисками, раскрыл блокнот и принялся подсчитывать предполагаемый профит от предстоящего гешефта. Долго перемножал цифры, складывал их столбиком, и чем длиннее становились суммы, тем большая элегичность выползала на его лице. Наконец, утомившись от финансовой истомы, он начал клевать носом и задремал в эпикурейских грезах, не подозревая, какое потрясение вызвал в иудейских семьях.
Возвратившись домой, ошарашенные мужья повалились на лавки и даже не пытались ответить на настойчивые расспросы жен и детей. Матроны призывали на головы супругов все громы небесные, все ухваты печные, угрожали разводом и дележом имущества. Но если домашнюю утварь и развод мужья попросту пропускали мимо ушей, то упоминание о дележе имущества вызывало у них удовлетворенные язвительные смешки.