XIII
Пан Станислав в блаженной сытости почивал аж до заката. Проспал бы и дольше, до самого утра, но некстати пробудился Пармен Федотович и запросил или рассольчику ядреного из-под моченых яблок, или шампанского. Но шампанского в Збышове уже лет двадцать как не водилось, а рассольчик был спрятан под замком в погребе. И пока Ярина не вылезет с сеновала, достать его было невозможно. Поэтому пан Станислав, наскоро натянув чикчиры, выбрался через окно в огород и при свете Луны нарвал на грядках жменю щавеля, чтобы Пармена Федотовича кисленьким побаловать.
Пока он ползал по огороду, сон пропал. От дубравы, что росла на другом берегу Щары, повеяло прохладой, и Щур-Пацучене на ум взбрело отправиться на реку слушать пение варакушек. Передав через подоконник Кувшинникову щавель, он накинул доломан и вприпрыжку, подскакивая то на одной ноге, то на другой, побежал по улице.
Около дома реба Менахем-Мендла из синагоги выходили понурые евреи. Видимо, даже молитва не успокоила их души. Горланили, спорили они, и хоть ни слова не понятно было, пан Станислав не сомневался, что обсуждают они его утреннюю речь.
На всякий случай Щур-Пацученя затаился в тени деревьев, пропуская прохожих. Пусть разойдутся от греха подальше. Не то чтобы он опасался каких-то неприятностей, однако морда у господина полицейского писаря чай не казенная, чтобы ее расписными кистями раскрашивать. Тонкие ветки раскачивались под ветерком, и крохотный листик стремительными непослушными касаниями щекотал ему ноздрю. Оставалось затихариться, чтобы не выдать себя и не чихнуть. Но люди все горланили и горланили, и пан Станислав аж от злости раздувался, что в своем же уезде вынужден притворяться соляным столбом.
Так прошло полчаса. Наконец избранный народ обреченно плюнул на землю, попрощался друг с другом и разошелся по домам. Пан Станислав постоял еще немного под спасительной сенью яблони, или сливы. А черт его знает, в темноте не разберешь, и решился идти дальше. Но не успел он сделать и десяти шагов, как навстречу из синагоги вышла еще одна фигура и чуть не столкнулась с ним нос к носу.
— Кто тут? А, это вы, пан писарь?
— Гурарий? Чего это тебе дома не сидится?
— Молитва, пан писарь. Как есть молитва. Да и как в такую ночку можно дома сидеть? Днем-то дела все время мешают, а сейчас сам Бог велел вдохнуть воздух живительный, посмотреть в небо, на светила эти, что гроздьями ягод из райского сада свисают, и подумать о жизни своей: где согрешил, где солгал, где обидел кого.
— Э, да ты поэт, братец.
— Ну что вы, пан писарь! Какой же я поэт? Я и грамоте-то не обучен. Так, буквы кое-какие знаю, прочитать Тору по слогам могу, а чтобы писать, так на это разумения моего не хватает.