— Пан Мартын, — попытался остановить его Гурарий. — Ты меня лучше засеки. Рахиль не трогай! Она дура малолетняя, ни любви, ни ласки в жизни не видела!
— Батька, — прошептал непослушными губами Барнук.
Яростный Подруба в два прыжка преодолел расстояние до сына и огрел его гибким дубцом. Дубец разрезал рубаху и оставил на коже багровую полосу.
— Сволочь! Блудник ненасытный! Пол-Збышова перепортил, а теперь меня перед людьми позоришь! Пся крев, как я людям в глаза смотреть буду? На сироту одинокую позарился, вурдалак! Я его на хозяйстве оставил, а он. На! На! На!
— Батюшка, пан Мартын, не бейте его! Это я виновата! Я его с пути истинного сбила! Меня и лупите до смерти! — ворвалась между палкой и Барнуком Рахиль.
— Батька, Христом-богом клянусь: пальцем не прикоснулся! Люблю я ее! Жить без нее не могу!
— Не бей Рахиль! — кинулся на Подрубу, подхватив наперевес деревянного коня, Есель, а за ним и остальные братья.
Подруба непроизвольно еще несколько раз вытянул Барнука наискосок и отступил перед натиском мстительной оравы.
— Ну, вы, полегче-то, полегче, — пробормотал он, опуская дубец. — Гурарий, уйми своих Маккавеев. Ого! Обидчивые какие — слова лишнего не скажи.
Из шрамов Барнука масляными каплями выступала кровь. Рахиль, стоя на коленях, просительно глядела снизу вверх на Подрубу, как затравленная лань на охотника. Пан Мартын смутился, отбросил свою лозовую саблю и трясущимися руками поднял Рахиль.
— Ты, девочка, того. Я ж думал, он тебя обидеть хочет, обрюхатить. Между мной и твоим отцом встать. Дружбу нашу порушить. Ты прости меня, ради бога.
— Батька! — повалился на землю Барнук. — Заставь ее за меня выйти!
Подруба непонимающе посмотрел на плачущую Рахиль, которая бешено
мотала головой, на полумертвого от ужаса Гурария, на сбежавшихся от всех окрестных хат зевак и пробормотал:
— Да как же я ее заставлю, если она не любит тебя?
— Люблю! — издала отчаянный вопль Рахиль, словно подстреленная птица. — Люблю, но не могу! Бог Израиля — это мой Бог! Не предам я его.
— Гурарий, что делать? — развел руками купец. — Ты ж знаешь, что я никогда против не был, даже наоборот: прямую выгоду в том видел. Женщины деньги считать умеют, а где еврей прошел — иезуиту делать нечего, — неловко пошутил он.
Но Гурарий выглядел так, словно для него не было места на земле.
— Ох, пан Мартын, зачем вы так? Хотите, чтобы каждый ей в глаза плевал, что она за деньги замуж вышла, наймичкой в богатый дом влезла, родительскую веру за свинину продала? Всяк сверчок знай свой шесток! Засмеют же нас, грязью забросают: голозадый Гурарий — кум Подрубы! Не буду я ее неволить, потому что вот бог, а вот порог. Кто мы, а кто вы? Да и реб детей моих проклянет на веки вечные.