* * *
Мы по ту сторону границы. Прошли, но не все. Это лучше, чем я боялся – по крайней мере, не случилось заварушки с разоблачениями, некоторым просто отказали без объяснения причин, и никто из них не попер на рожон.
Я пишу в придорожной цирюльне городка Фарантон, он меньше Броммы раза в два, городком только называется, по виду больше напоминает насквозь сельские Могильцы. Любоваться здесь нечем. Небо серое, пыль серая, люди серые, обезличенные.
Впечатление повсеместной близости к нищете: не то чтобы полная грязь, но застарелая неухоженность, не то чтобы голод и бедность, но недостаток. Ощущается это во всем. В городке дома, крытые почерневшей соломой, до веточки выбранные огороды прямо в городской черте, к столбу за окном привязана тощая дряхлая корова, которую прямо там доит женщина в грязном переднике и сразу из подойника поит множество ребятишек. Детей так много, что достается им по капле. То ли корова общая, то ли это какой-то сиротский приют под открытым небом. Не может быть у одной женщины такого количества близких по возрасту детей.
Смотрю в окно, жду очереди бриться. Полотенце и салфетки серые, вода у цирюльника в тазу недогрета, у всех, кого я рассматриваю, осунувшиеся лица, нездоровый блеск в глазах и грязь под ногтями. Как-то все неправильно, словно здесь не хватает долго и всего. Страна истощена борьбой, выпита почти до дна. Остался мутный осадок, который допивать можно лишь при сильной жажде. Обращаются друг к другу "ты", в этом их уважение. Оказывается, сказать кому-то "вы" здесь равносильно оскорблению. Никаких сударей и сударынь. Гражданин и гражданка, только так. На обтрепанной, даже рваной одежде, между тем, у многих цветные кокарды и ленты в цвет государственного флага Иберринской Республики. Не вижу, на чем мог бы держаться патриотизм, однако он есть, и он высок. Никто никому не слуга, гражданские не приказывают друг другу, поскольку по закону Справедливости все равны. Как обстоят дела в армии, уж не знаю. Не удивлюсь, если командир должен просить солдат исполнить поручение, а они могут устроить обсуждение любого срочного распоряжения и отказать в повиновении. Слишком все странно.
Не так я представлял себе Иберрину, прежде известную достатком, блеском, законодательством в области моды, высокой кухней и изысканностью манер. Я музыкант, то есть, человек, склонный к эстетическим переживаниям. Эстетики здесь не осталось ни на грош. Вернее, она есть, но совершенно иная, чуждая моему разумению. В речах много повышенно-экзальтированного тона, патетики, высокого пафоса, по сути – трескотни. Эти "граждане" гордятся, что теперь им не приходится "гнить в помойной яме монархии". За ними, за многими из них, едет Машина, не все ли равно, в какой из помойных ям она, наконец, их найдет?..