Расколдовывая Юнга: от апологетики к критике (Менжулин) - страница 84

современного человека. Тем не менее, оба эти подхода — и социологический, и либерально–теологический, — по мнению Хоманса, упускают из виду ту огромную роль, кото­рую сыграл личный религиозный опыт создателей психоанали­тических теорий. Макросоциология должна быть дополнена мик­росоциологией, ибо в жизни создателей психоаналитических систем религия оказалась проблемой, с которой они столкну­лись в полном смысле слова лицом к лицу и осознали необхо­димость дать на нее свой собственный ответ [95, р. 9].

Личный религиозный опыт невозможно рассматривать в отрыве от личной биографии. Поэтому Хоманс настаивает так­же и на особом внимании к личностным аспектам зарождения и трансформации психоаналитических учений. Своими пред­шественниками в этой области он считает трех ученых, сыг­равших исключительно весомую роль в истории психоанализа вообще (особенно в США) и одновременно оказавших неоце­нимую услугу лично ему, ибо некоторые из их теорий были использованы им, как он выражается, в качестве «каркаса» для своей собственной интерпретации Юнга [95, р. 32]. Речь идет об Эрике Эриксоне, предложившем рассматривать основные фрейдовские идеи в свете понятия формирования личностной идентичности [82]; Хайнце Кохуте, отметившем наличие глу­бокой связи между творческой активностью Фрейда и таким психопатологическим явлением, как нарциссизм [126]; и, есте­ственно, Анри Элленбергере, объяснявшем решающие момен­ты в эволюции воззрений Фрейда и Юнга перенесенной ими обоими «творческой болезнью[24].

Три перечисленных фактора (социальная роль глубинной психологии, личный религиозный опыт и биографии ее основа­телей) составляют три неразрывных компонента предлагаемо­го Хомансом контекстуального исследования. По его сло­вам, «контекстуальный подход состоит в привлечении внимания к социальным, личностным и религиозным факторам с целью понять происхождение психологических идей» [95, pp. 9–10]. Как мы уже установили, в «Открытии бессознательного» Эл­ленбергер достиг существенных подвижек лишь в исследова­нии третьего и (отчасти) второго из этих компонентов.

Однако и Хоманс все же сознается, что попытка применить к психологии Юнга обозначенный контекстуальный подход на­талкивается на одно весьма существенное затруднение. На мо­мент написания «Юнга в контексте», по верному замечанию Хоманса, практически вся литература на данную тему имела абсолютно внеконтекстуальный характер*. «Вместо того, что­бы допустить возможность укорененности юнговских идей в социальных и автобиографических процессах, авторы, пишущие о Юнге, предполагают (и это настроение передается читате­лям), что его мысли представляют собой застывший набор изо­лированных друг от друга идей касательно природы и характе­ра психики» [95, р. 16]. Происходит это, пртому что авторов подобных исследований обоснованность юнговских идей забо­тит куда меньше, нежели обоснование с их помощью собствен­ных воззрений. Если, например, в рамках контекстуального подхода, отстаиваемого Хомансом, концепция коллективного бес­сознательного является отражением определенных обществен­ных процессов, преломленных сквозь призму личного биогра­фического опыта К.–Г. Юнга (т.е. чем–то достаточно зыбким или, говоря современным компьютерным языком, «виртуальным»), то для юнгианцев и других симпатизирующих им авторов это же самое понятие приобретает «онтологический» статус, т.е. становится чем–то таким, что якобы существует независимо от чьего–либо индивидуального опыта. Это прискорбное обстоя­тельство послужило причиной того, что весь огромный легион комментаторов юнговского наследия разделился на два непри­миримо враждующих лагеря. Как правило, у столь пристраст­ных интерпретаторов «Юнг оказывается либо безответствен­ным отступником, изменившим делу Фрейда, либо необычайно одаренным и самобытным мыслителем, преодолевшим фрей­довский догматизм» [95, р. 17].