Не желая покончить сразу с Тхоржевским и желая узнать его мнение вперед, я под предлогом позднего времени — 10½ час. вечера — раскланялся. Он взял мой адрес, обещая сегодня утром ко мне зайти, что и исполнил в 9 часов, застав меня еще в кровати. Когда я стал одеваться и извиняться перед ним, то он просил не стесняться и принять его, как старого знакомого. С первых же слов я смекнул, что Тхоржевский начинает все более иметь ко мне доверие. Мы говорили долго по-польски, к величайшему удовольствию Тхоржевского, и я нарочно делал ошибки, а он меня поправлял. К удовольствию же своему я видел, что он располагался в мою пользу, даже после посещения сегодня утром Огарева, у которого он был по какому-то делу до прихода ко мне. Велев подать завтрак, от которого Тхоржевский не отказался, мы продолжали обсуждать совершенно дружественно свое дело: я — покупку, он — продажу. В течение всего разговора я ясно видел, что он желает продать бумаги, но что без предварения и совещания о том с Герценом, а, главное, без уверенности в том, что во мне он не ошибается, он не решался окончательно высказаться. При этом он сказал мне, что недобросовестные его соотечественники, вероятно, фискалы, пустили по городу слух, что он торговался с князем Барятинским относительно продажи бумаг. А делалось это для того, чтобы поссорить его с Герценом.
Разговор дальше коснулся содержания архива. Тхоржевский указал, что часть бумаг относится к России, часть — к Франции. Печатать во Франции эти бумаги не представляется возможным, так как они направлены против империи и, в частности, против Наполеона III. Частная переписка Долгорукова изъята оттуда и отдана по принадлежности. Обсуждая форму предстоящей сделки между нами, Тхоржевский сам указал, что совершить ее надо будет нотариальным порядком, и что он у себя ничего не оставит.
Когда я ему высказал некоторые свои опасения за переписку с ним, то он начал меня успокаивать так, как будто я уже принадлежу к лицам, враждебным русскому правительству. Под конец Тхоржевский, уходя, сказал мне на прощание: «Может быть и хорошо в России, но поживете и с нами не худо». Словом, мы расстались, как будто бы покончив дело. Он обещал мне, на всякий случай, держать дело в секрете и меня просил о том же, заверяя, что никто, кроме меня, Герцена, Огарева и его, об этом знать не будет».
В заключение письма Роман выражает уверенность «в прекрасном исходе трудного дела». «То недоверие, в которое я было начал впадать напрасно в ваших глазах, заставляет меня вам (К. Ф. Филиппеусу) и Ник. Вл. (Мезенцеву), которые были ко мне христиански-гуманны, поклясться вам всем святым и дать вам мое простое честное слово, что все изложенное здесь — святая истина».