Вроде еду домой. Тепло, отчего дома должно быть всегда во мне, а я скребусь в памяти, чтобы чем-нибудь согреть душу и, как подобает дочери, с улыбкой встретиться с … мачехой.
– Будет как всегда, то потерплю, ненадолго же, – успокаиваю себя.
Справа тянутся горы. Кажется, что до них близко. Но это только видимость. Если попытаться подойти к горам, они будут отодвигаться дальше и дальше. Чтобы любоваться их величием, вершины надо видеть обязательно. В этот раз они спрятались в плотных облаках, отчего горы казались всего лишь крупными скалистыми сопками. И, когда вдруг из облаков вынырнул пик, высоченный, острый, холодный суровый красавец, сердце на миг замешкалось, выплёскивая изумление. Внизу – ели и пихта. Много их. Издали тёмные. На склонах, где лежит снег – сочно зелёные. Не верится, что контраст родила природа. Кажется, что в горах бродит художник с большой кистью. С жадностью наслаждаюсь двуцветьем.
На ближайшей сопке, на самой её макушке замер всадник. Будто явился из мифа и врос навечно. Только лёгкие, еле заметные взмахи конского хвоста, да дрожание меха объёмного малахая на голове всадника не дают углубиться в легенды и возвращают в явь.
А малахай лисий. Я знаю. Чувствую. Такой же был у отца. Ему подарили коллеги на день Победы. Но он его никогда не носил. Берёг. Для будущего сына. Эх, папа. Так и висела шапка дома с большими ушами, завязанными тесёмками на затылочной части. Надо лбом – меховой отворот, сзади – пышное продолжение по спине из хвоста с мордочкой в конце.
Многое в детстве связано, прожито, прочувствовано, понято с отцом. И только с ним. Папа живёт в моей памяти с не вылечившейся до конца моей болью. Да и будет ли конец, пока жива сама. Если бы не война. Если бы не костыли вместо ноги. Он мог бы мчаться на коне по степи. Это была его мечта. Не сбывшаяся. Не раз он оказывался на земле. Сброшенный. Ушибленный. Побеждённый.
Вспомнился праздник урожая. В степи за аулом соревнования, выставки, концерты. Нарядные юрты, дымят казаны, кипят самовары, снуёт детвора. Вкусные запахи, смех, шутки, музыка. А отец, ни на что не обращая внимания, шёл по образовавшейся из юрт улице. На таком большом тое я впервые, и пока разглядывала с открытым ртом всех и вся, отец пропал из виду. Шла за ним я тайком, вдруг ему понадобится помощь. Искала папу меж чужих ног, по своему росту и по костылям. Один – деревянный, упирался в подмышки, другой, железный как трость, выше локтя, с полукругом вокруг предплечья. Нашла. Отец, насколько мог, шёл быстро, размашисто управляя ими, не задерживаясь с приветствовавшими его знакомыми. Догадалась. Отец опять шёл к конюшне. Бегом в толпе не получалось. Когда я подоспела, папа лежал на земле. К нему спешил конюх. Он укорял отца точно так же, как укоряла в душе я. Ком в горле не позволял мне говорить. Жалость отец не принимал. Всё обошлось. Они потом долго беседовали, сидя на бревне и дымя Беломором. Кажется, папа уговаривал конюха научить его езде. Эх, папа.