Лег на ложе в уверенности, что не засну. В ушах звучали крики несчастных, которых заживо рвали на части. Хруст костей, торжествующий вой…
Когда я открыл глаза, в покои через узкое, похожее на бойницу окно вползал серый рассвет. Не желая пользоваться поганым горшком, я попросился у стражи на двор. Меня проводили в отхожее место: туда и обратно. Безмолвные слуги принесли воды для омовения и следом – завтрак. Со двора долетел шум. Приникнув к окошку, я увидел четыре колесницы и десятка два пеших воинов. Отряд выходил за ворота. Утреннее солнце пламенем горело на начищенной бронзе копейных наконечников, словно в руках у воинов было чудесное оружие богов.
Что мне оставалось? Только ждать.
Время текло нескончаемой рекой. Мутные илистые воды поглотили добычу, растворили в себе. Я бродил из угла в угол. Выглядывал в окно. Приседал, размахивал руками; ложился на пол, задирал ноги к потолку. Бродил. Выглядывал. Прилег на ложе; сам не заметил, как заснул. Не помню, что мне снилось. Проснулся я от того, что ужасный пес вернулся, ухватил меня зубами и тряс, желая вырвать руку из плеча.
Я вскинулся. Оттолкнул кого-то. Моргая, сел на ложе.
– Пошли, – приказал стражник. – Царь Иобат желает говорить с тобой.
5
«Твой приказ ни при чем»
Главный зал дворца тонул в сумраке.
Горели два факела у входа. Еще один, слева от трона, был укреплен в высоком бронзовом треножнике. Это не помешало мне оценить внушительность мегарона. В Эфире главный зал во время пира вмещал до двух десятков человек. В Аргосе – двадцать пять, не меньше. В ликийском мегароне легко собрались бы три десятка, а если потесниться, то и три дюжины.
Дедушка Сизиф говорил, такой большой зал есть на Крите, в Кноссе. Не знаю, не был.
Тени бродили по залу, сплетались телами. Превращались в Химеру, Гериона, в кого-то, чье имя и природу я не мог рассмотреть, как ни старался. Подсвеченный огнем сбоку, сидевший на троне Иобат Второй тоже казался двутелым – черный уголь, поджаристая лепешка.
Одна часть для костра, другая для насыщения.
Темные одежды скорби Иобат сменил на роскошный фарос из шерстяной ткани, окрашенной в пурпур. При скудном освещении казалось, что царь облит запекшейся кровью. Такую краску добывали из плодов теребинта. Верхний край плаща был перекинут через левое плечо, к подолу пришили медные гирьки.
В углу, лишенном факелов, стоял, тряс бородой советник Климен.
– Ты пришел ко мне за очищением, – произнес царь.
– Да, господин, – я встал на колени.
Иобат замолчал. Он молчал так долго, что я начал беспокоиться.
– Дочь все мне рассказала, – царь говорил, не повышая голоса, с четкостью прирожденного оратора. Когда он смотрел на меня, он смотрел сквозь меня, словно я был соткан из воздуха. – Ее спас не ты. Но ты привел ее в чувство и доставил домой. Я благодарю тебя.