Отношение финнов к Сталину можно кратко охарактеризовать тем, что оно было таким же, как их отношение к истине.
В довоенное время, в годы войны и в конце 1940-х гг., когда финская культура отвергала «неодемократию», отношение к сталинистскому понятию истины было безусловно отрицательным. Финны смогли наглядно и ощутимо убедиться в том, что рабство оставалось рабством и тогда, когда его называли свободой, война была войной, а мир был миром вне зависимости от того, в какой упаковке это предлагалось. Также независимость была независимостью, а зависимость зависимостью, сколько бы ни говорили о «добровольном и честном союзе», о «демократической республике» и об объединении родственных народов. И, наконец, честные люди всего мира думали то, что думали, независимо от того, что СССР всех их объявил своими сторонниками. Так же было и в Финляндии. Следует отметить, что к тем, кто поддерживал коммунизм, искренне верил в него, не относились доброжелательно или с симпатией как к заблудшим. Как сказал Исай Берлин, людей, верящих в такое безрассудство, считали тем более опасными, и, кроме того, не было никакой особой причины верить в их добрые намерения, принимая во внимание, какова была в действительности программа коммунизма как в восточной стране, так и в Восточной Европе и какова она была бы в Финляндии по обещаниям Куусинена и Эйкия.
В 1950-х гг. произошел прорыв в мышлении. Поколение сердитых молодых людей, нигилистов (как Базаров Тургенева), восприняло релятивизм в «абсолютном» значении (ссылаюсь на Исайя Берлина) и стало применять его при анализе прошлого и настоящего Финляндии. Согласно такому подходу, отношение СССР к разным проблемам было априори такими же правильными и справедливыми, как и собственно финское, по сути, даже гораздо больше, так как финны не должны были забывать о реальном соотношении численности населения, которое составляло 1:50. При благосклонном отношении Кекконена это мышление стало своеобразным краеугольным камнем государственной идеологии.
Финское обывательское политическое мышление перед войной было в значительной степени «бинарным»: оно видело лишь истину и ложь, правильные и неправильные возможности и вряд ли признавало целесообразность добродетелью.