Это не только очерк о Кафке, но и манифест, направленный против любых прочтений через архетипы, навязывающих тексту ту или иную интерпретацию: «Мы верим лишь в проживание опыта (expérimentation) Кафки без интерпретации и без придания значения, но с одними протоколами опыта»[1019]. Как и в «Анти-Эдипе», мишенью является психоаналитическая редукция.
Эта интерпретация Кафки решительно отвергается не только потому, что сильно обедняет подход к его творчеству, но и потому, что основана на искажении смысла. Она исходит из подлинного документа, письма, адресованного в 1919 году Кафкой отцу, в котором он винит его во всех своих бедах, в своей неспособности ни жить, ни писать, возлагает на него ответственность за все свои провалы и якобы «эдипализирует» любое отношение с миром. Но Делёз и Гваттари считают, что Кафка в этом письме имел в виду нечто совершенно иное. Гипертрофированная эдипальность для него – это способ выбраться из ситуации, ускользнуть. То есть он делает нечто противоположное тому, что предполагают психоаналитики: «Детерриториализировать Эдипа в мире, а не ретерриториализироваться на Эдипе и его семействе»[1020]. Фрейдисты, таким образом, не заметили иронии, скрытой в этом намеренном гипертрофировании эдипальности.
Как и в «Анти-Эдипе», в «Кафке» психоаналитический подход критикуется за придание слишком большого веса Означающему и игнорирование эффективности машины, в данном случае литературной. Взамен Делёз и Гваттари предлагают политическую теорию литературы, строящуюся вокруг концепции имперсонального письма как результата коллективной сборки. Такой подход к творчеству радикально трансформирует статус литературного текста, который в силу его способности к аффицированию рождается из симптоматологии, самого настоящего захвата сил, трансформируемых в формы, и становится клиникой[1021].
Делёз и Гваттари, таким образом, решительно переходят в поле эксперимента и восстают против литературы, остающейся в узких границах освященных традицией канонов, противопоставляя ей силу так называемой малой литературы. Аргументация Делёза и Гваттари опирается в данном случае на анализ контекста Габсбургской империи в самый разгар ее распада, в котором предпочтение отдается центробежному движению, подчеркиваются процессы детерриториализации и провоцируются ответные формы ретерриториализации. Именно это крайнее напряжение создает атмосферу, благоприятную для расцвета сингулярных голосов, не только Кафки, но и его современников: Эйнштейна, преподающего в Праге, физика Филиппа Франка, представителей додекафонической музыки, режиссеров-экспрессионистов вроде Роберта Вине или Фрица Ланга, не говоря уже о Пражском лингвистическом кружке или о Фрейде в самой Вене, где рождается психоанализ. В этой огромной, переживающей упадок империи, в которой немецкий – официальный язык, язык власти, центральной администрации, есть и другие, подчиненные языки. Кафка находится на пересечении нескольких языков: чешского, поскольку он уроженец Праги, немецкого как официального языка Австро-Венгерской империи и идиша, поскольку он еврей.