.
Гваттари понимает кино как уникальный способ машинной сборки, существенно влияющий на субъективность зрителей. Он предостерегает от недооценки коммерческого кино, ведь оно оказывает глубочайшее бессознательное воздействие: «Коммерческое кино является бесспорно фамилиалистским, эдипальным и реакционным!»[1801] Гваттари разделяет энтузиазм Делёза по поводу кинематографа Штрауба и Юйе и пишет текст, приуроченный к выходу в 1987 году «Смерти Эмпедокла». Он сближает поэтику этих новых музыкальных опытов, начавшихся с «Моисея и Аарона» и «Хроник Анны Магдалены Бах», с созданием «декламации», соответствующей метрике текста Гёльдерлина.
Наконец, архитектура – еще одна важная область, которая захватывает Гваттари, поскольку он проводит связь между креативностью и социальной эволюцией. В 1988 году он пишет текст о высказывании в архитектуре, отвечая на смятение архитекторов, растерявшихся перед взрывным ростом мегаполисов по всему миру: «Кому в таком, например, городе, как Мехико, который бешеными темпами приближается к 40 миллионам жителей, захочется сегодня вспоминать о Ле Корбюзье! Тут бы даже барон Осман не помог!»[1802] Архитекторам не остается ничего другого, кроме как уйти в создание немногочисленных вычурных строений: предмет архитектуры как таковой рассыпается на части. Если архитектуру и можно изобрести заново, для этого надо не создавать особый стиль или школу, а переосмыслять само «архитектурное высказывание», а на его основе и саму профессию архитектора. Последний больше не должен довольствоваться созданием пластических архитектурных форм, он должен «предстать в роли первооткрывателя виртуальных пространственных желаний, связанных с отдельными местами, траекториями и территориями, в роли художника и мастерового чувственного и реляционного опыта»[1803]. Это определение снова сдвигает предмет архитектуры к его истоку, поскольку замыслом и спецификой вклада архитектуры становится способность схватывать различные аффекты пространственного высказывания в соответствии с их масштабами и функциями.
Все эти вылазки в сферу художественного и литературного творчества свидетельствуют о желании Гваттари экспериментировать с тем, что на уровне теории он называет эстетической парадигмой. В наследство он оставил – скорее, конечно, в своих теоретических текстах, чем в художественных произведениях – «инструментарий», позволяющий осмыслить искусство, о чем пишет Николя Буррио[1804]. По его мнению, гваттарианская концепция субъективности предоставляет эстетике парадигму, подтверждающуюся в художественной практике как минимум трех десятилетий. Его трансверсальный подход помогает объяснить произведения Дюшана, Уорхола, Раушенберга или Бойса: «Все они основывали свое творчество на системе коммуникации с социальными потоками, свергая миф об интеллектуальной „башне из слоновой кости“, который романтическая идеология приписывала художнику»