– Верделл, ты знаешь что-то про маму Конды? – спросила она.
– Лиунар? Да, немного, – сказал он, поворачиваясь к ней. – А что?
– Я знаю лишь то, что она была темноволосой, и он любил её, а когда ему было девять, она умерла в родах.
– Она была с юга. Он очень любил её. Он часто вспоминает о ней. Когда мы впервые вышли на «Фидиндо», я волновался, и он пришёл ко мне и спрашивал меня о моей маме и рассказывал о своей. И это не было, знаешь, ну, как когда взрослый человек наклоняется снисходительно к малышу и делает вид, что слушает его. Он правда слушал меня, а я его. У него было такое лицо... тоскливое.
– Я знаю. Я как-то раз спросила его о маме, и он сказал, что она пела ему колыбельную, когда он болел, и что он помнит её. У него были такие глаза, что больше я не спрашивала.
– Колыбельную? Про корабли?
– Я не знаю.
– Он пел одну колыбельную. Он сказал, что из-за неё начал мечтать о море.
– Напоёшь мне?
– Кирья, у меня дурной детский голос.
– Не говори ерунды. Пой давай.
– Кирья, ты пытаешься мной командовать!
– Я не пытаюсь. Я командую.
– Ладно. Ладно! Нельзя отказывать женщине, которая носит ребёнка, особенно такой лютой. Нет, не бей! Сейчас, сейчас!
Он прокашлялся и тонко, слегка фальшиво запел.
Легли последние лучи на бледный лик земли,
И у причала тихо спят все наши корабли.
Зима окутала туманом берег наш родной,
И камни бухты омывает стылою волной
Закрой глаза, мой милый сын, прислушайся к огню.
Пусть угольки трещат, пока я песню допою.
Пусть за окном ветра свистят, пусть зимний дождь идёт,
Но знай, что за зимою вновь тепло весны грядёт.
Раскроют крылья паруса над тенью глубины,
И понесут тебя в восход, как в утренние сны.
И ты вернёшься, как из сна, на берег наш родной,
Ну а пока закрой глаза, – я буду здесь, с тобой.
– Вот эту я знаю, которую он пел, – сказал он. – Я же говорил, у меня дурной, тонкий голос.
– Ничего подобного, Верделл. У тебя довольно приятный голос, ну, разве что пока действительно высокий. Но ты от волнения фальшивишь.
– Это одно и то же.
– Нет, это совершенно разное. Тебе нужно почаще петь перед кем-то. Я хочу записать. У тебя есть бумага?
– На кой чёрт мне бумага в пути?
Аяна расстроенно вздохнула и полезла копаться в своём заплечном мешке. Она вынула и положила рядом с собой несколько небольших свертков, вещи, завёрнутые в тряпицы, и наконец выпрямилась, держа в руках сложенный вчетверо большой лист светлой бумаги.
– Теперь надо грифель найти, – сказала она, копаясь в сумке. – У меня в учебном дворе один раз сломался, наверняка тут на дне осколки есть. Подержи-ка, – сказала она Верделлу, передавая лист бумаги и залезая в сумку обеими руками. – О, вот и он.