Но то маятник. А вот единовременный размах у черноголовых сильно отличался от свойственного людям. Помимо прочего, они поднимали мертвых. Могли отправлять в полет нелетающее и поворачивать миропорядок под несвойственным углом иначе. Но должны были соблюсти баланс – оживив неживого, вернуть потом миропорядку положенный счет. Не обязательно – встретив в темном углу никчемную старушку. Например, начинив сверток с гремучей химией болтами и рублеными гвоздями.
Как сходился баланс между абсолютно оживленными и умеренно искалеченными, в какой пропорции шли неслучившиеся катастрофы и отравленные колодцы – наверное, какая-то наука на этот счет и крылась в старомодных альбомах и мрачноватых пергаментах. По сравнению с прочим, это пока была сущая мелочь.
Войдя в возраст, черноголовые в одночасье седели, когда груз сотворенных мерзостей нечувственно преображал их в потенциальных чудотворцев вселенского масштаба. Наверное, и наоборот – добродеи, накопившие сокрушительный заряд под мировой позитив, тоже получали свою мету.
И никому не удавалось обмануть этот мир, куда более любопытный, чем кажется, не сведя баланс на выходе. Разве что существам даже не легендарным, а мифическим. О которых и пергаменты-то говорили как бы вполголоса и с недомолвками. Призывали осведомиться на страницах иного документа, наверняка того, который до потомков не дошёл.
Люди осведомленные крайне опасаются по сей день ослепительно седых добродеев, творящих благие чудеса на совершенно разных нивах. Опасаются знания того, чем дался серебряный блеск.
Новый наследник довольно быстро все понял. Даже больше понял, чем ему настойчиво втолковывал неряшливый наставник в спортивной шапочке. Он был какой-то особенный Черноголовый, даже по меркам опустевшего городка и своей странной семьи, на глубину многих поколений славной напрасными ожиданиями, странными делами, разочарованием и неожиданными исчезновениями.
А когда понял – оцепенел и перестал слышать убедительные доводы и тихий шорох поднимающегося предзимнего ветра. Вспомнил редкий, но убедительно повторяющийся сон, где рев огня, рушащиеся дома, черный с красным горизонт, ямы, что-то огромное и запредельное шевелится, и не крики уже, не плач, а сухое, неглубокое, прерывистое дыхание сотен и тысяч.
Похожее на дыхание маленьких детей в палате интенсивной терапии, неизменно сопровождающее его ежедневный врачебный подвиг в госпитале св.Варфоломея.