Я больше никогда не смогу вернуть это обратно. Он увидит, кто я есть. И, конечно, все будет кончено. Я не выживу в его презрении к себе. Это противоречит моему выживанию.
Останавливаю мышцы лица руками, чтобы хоть какую-то отсрочку получить. Слезы уже пролились, но это ведь только начало.
Я отшагиваю, и отшагиваю, и отшагиваю от него, а он прет. Комната заканчивается.
Отворачиваюсь к неровно прокрашенной стене, прячусь. Как ребенок.
— Он больше не тронет тебя. Вообще. Алиса, это первый и последний раз. Больше такого вообще в жизни не будет. Никогда. Я обещаю.
Прямо в спину мне говорит. Близко нависает, на волосы сверху дышит.
Я касаюсь одной ладонью стены.
— Где т-ты был, Вася? Ты… видел его?
Обнимает меня за талию, всей длиной руки притягивая на себя. Хорошо, что лица моего рассмотреть не сможет. Я срываюсь на плач, толчками и месивом всхлипов выдавливаюсь вся наружу.
— Сломал ему все, что поломалось. Если не найдут там на дороге, то так и сдохнет. А ты, давай, выкинь из головы. Я знаю, кто он. Не переживай. Живой власти у него нет и не будет уже. Он на востоке болтался годами, здесь — это значит сбитый летчик.
— У т-тебя будут неприятности!
Голова кружится, как от годового обезвоживания. Я не переживу, если Вася пострадает из-за этого. Это форменный ад, это все моя вина.
Жизнь мне нужно было жить по-другому. Еще в двадцать лет перевернуть все, а не зализывать раны, и сначала ждать, что случится чудо.
— У меня каждый день неприятности. Единственная неприятность, что меня парит — это то, что ты наделала. Ты меня с землей ж сравняла. Все вокруг знают, почему у тебя… почему на лице у тебя это, а Вася Кулак как тупая шавка.
Выворачиваюсь раньше, чем думаю. Сквозь сопли и поток слезы, взрываюсь еще большей истерикой:
— Никто! Никто не знал! Что ты несешь! Да я… Ни за что в жизни! Я никому не говорила сейчас!
Голову мою боком к своему лицу прислоняет, обхватывая ладонью не глядя. Мелкую дрожь пытается успокоить, а зря. Это не закончится. Точнее, я закончу это сама. Все это. Нас. От этого тоска такая беспросветная берет, что реву еще больше.
— Твою мать, Алиса, — выдыхает он, — скажи, что сделать, ты не смей так плакать. Почему, тебе больно, может, где?
Шерлок Холмс, хочу крикнуть сквозь рыдания. Больно где. Везде!
Хочу человеком без сердца жить. Смотрю на руки свои сквозь пелену, а они чужие. Диссоциация.
— Н-не могу остановиться! Отпусти меня, ну отпускай.
Он только крепче в себя сжимает, совсем свободного места не осталось.
— Не смей плакать, я прошу тебя, ну, — губами греет каждый клаптик лица и сдавленно произносит, — будь умницей, маленькая моя, и больше не плакать.