Личный досмотр

Особняк стоял на берегу тихого лесного озера, идеально вписываясь в окружающий пейзаж, который мог бы вызвать слезы умиления у любого неумытого славянофила, если бы тот попал в эти заповедные места.

Не то чтобы славянофилов здесь не бывало вовсе — напротив, в архитектуре особняка явственно читался нарочитый, почти утрированный древнерусский акцент, придававший трехэтажному строению, до отказа набитому современными удобствами, вид старинного княжеского терема, — но все они, как правило, были чисто вымыты, прекрасно одеты, благоухали туалетной водой от Кристиана Диора, стриглись у лучших парикмахеров и сроду не носили бород, а на волосатых плакальщиков о судьбах богоизбранного русского народа поглядывали сверху вниз с плохо скрываемым отвращением — разумеется, исключительно в тех редких случаях, когда вообще снисходили до того, чтобы их заметить.

Место для постройки особняка было выбрано идеальное: слева почти вплотную к краснокирпичным стенам здания подходила березовая роща, а справа начинался и тянулся вдоль берега заповедный сосновый бор с грибами, ягодами и прорвой дичи, тщательно и небескорыстно охраняемый сытыми, молодыми и свирепо-неподкупными егерями, денно и нощно колесившими вокруг да около на своих мотоциклах. Спереди же, как уже было упомянуто, плескалась обширная, кристально чистая гладь озера, такого прозрачного, что даже в десятке метров от берега можно было разглядеть дно с густыми зарослями водорослей, где пряталась рыба, которой в озере водилось сколько душе угодно. С берега в воду выдавался на совесть сработанный дощатый настил, служивший причалом для пары новеньких пластиковых моторок с мощными японскими движками, водного мотоцикла и даже педального катамарана наподобие тех, что выдают напрокат на пляжах. Днище одной из моторок было прозрачным, и подвыпившие гости, отправляясь куролесить по озеру, предпочитали именно ее — вид стремительно несущейся прямо под ногами воды неизменно вызывал у них буйный восторг, прямо пропорциональный количеству опрокинутых перед этим рюмок.

В хорошую погоду с настила ныряли. Впрочем, случалось и так, что ныряли с него и осенью, и даже в новогоднюю ночь, что было вызвано всемирно известной широтой русской души и наличием в непосредственной близости от водоема просторной, крытой тесом бревенчатой бани, словно сошедшей на этот живописный берег прямиком со страниц народной сказки. Под навесом крыши сохли веники — березовые, дубовые и даже можжевеловые, а на коньке, растопырив огромные ветвистые рога, белел лосиный череп, глядя на отраженное в воде небо черными провалами пустых глазниц. Эта баня выглядела почти культовым сооружением. Да так оно, в сущности, и было: хозяин краснокирпичного терема являлся убежденным и ярым славянофилом — если не по образу жизни, которая, увы, по большей части проходила все-таки не в этом райском уголке, а в суетливой загазованной Москве, то по убеждениям. Правда, некоторые недруги предпочитали называть его черносотенцем, но он не имел обыкновения обращать внимание на тявканье газетных мосек: караван, невзирая на лай, должен идти.