– А куда она идет? – после долгого молчания спросил у Герасима Рыжик.
– Волга-то? Она, голубушка, далеко ушла, до самого моря…
– Вот так река! Даже глазам больно стало глядеть, – проговорил Санька, а затем спросил: – А где же ярмарка?
– Ярмарка вон где, за мостом…
– Ты пойдешь туда?
– Пойду, голубчик, потому мне домой через ярмарку надо: мы за вокзалом живем.
– Ты сегодня домой пойдешь?
– Сегодня, голубчик, сегодня.
Санька взглянул и умолк. Ему вдруг сделалось невыразимо грустно. Сегодня он должен был расстаться с Герасимом, к которому уже успел привязаться всей душой.
«Вот он домой пришел, а я?..» – думал Рыжик про себя, и чувство зависти невольно овладело им. «У всех есть дом, – продолжал он думать, – есть дорога, а у меня ни родных, ни пути, ни дороги…»
Печаль росла в душе Саньки, и он всю дорогу до самой ярмарки слова не вымолвил.
– Вот и ярмарка! – сказал Герасим, когда они прошли мост.
– Какая это ярмарка!.. – недовольным тоном проговорил Санька. – В Москве на любой улице больше народу. Да и дома здесь как в городе, а не как на ярмарке…
Его настроение духа немного улучшилось только тогда, когда они стали подходить к балаганам. Еще издали Санька услыхал какое-то гуденье и невольно ускорил шаги. А когда он увидал площадь, битком набитую людьми, увидал флаги на шестах балаганов и услыхал барабанный бой и хриплые звуки шарманки, он схватил Герасима за руку и врезался в толпу, как камень в воду. Громадная, многочисленная толпа слилась в одну плотную живую массу и почти незаметно двигалась то взад, то вперед. Перед толпой выстроилось в ряд не менее десяти балаганов, театров, каруселей.
Перед каждым балаганом на высоких деревянных помостах стояли «артисты» и зазывали публику.
Среди «артистов» были и клоуны с выпачканными мелом и сажей лицами, и певцы, осипшие и мокрые от пота, и певицы в коротеньких юбках, и музыканты-гармонисты, и фокусники, и балалаечники в лаптях… И на всех этих «артистах» и на их костюмах, на самих балаганах лежала печать нищеты и убожества. Толпа, обожженная горячим июльским солнцем, с жадностью ловила каждый жест паяцев, каждое слово. Стоило какому-нибудь клоуну упасть или высунуть язык, как она немедленно отвечала ему одобрительным смехом. Сначала первые ряды засмеются, потом волна смеха прокатится дальше и вся толпа загудит так, что и не разберешь: смеется эта масса людей или рычит. Только по отдельным лицам можно было догадаться, что толпе весело. Вон молодая круглолицая баба, в ситцевом платочке с красными, как кровь, цветами, быстро, как белка, грызет подсолнухи белыми, крепкими зубами и смеется тихим внутренним смехом. Она заражает стоящую рядом старуху, у которой смех густо сбил морщины на впалых, сухих щеках и обнажил беззубые десны. А вон, как безумный, заливается молодой деревенский парень, а ему вторит маленькая босоногая девчонка, которую смешит не клоун, а этот наивный парень.