Александр Первый (Мережковский) - страница 3

— Ах, милая, милая! Вот истинная дщерь Израиля! — умилился дядюшка. — Будешь у нее сегодня на концерте Вьельгорского?

— Буду.

— Ну, так скажи ей, что завтра же приеду расцеловать ручки.

В любовных ссорах государя с Марьей Антоновной Нарышкиной князь Александр Николаевич Голицын был всегдашним примирителем, за что злые языки называли его «старою своднею». — «Тридцатилетний друг царев, угождая плоти, миру и диаволу, князь всегда был заодно с царем, в таких делах, о них же нельзя и глаголати», — обличал его архимандрит Фотий.

— И еще порученьице, дядюшка: узнать о министерских делах, о кознях врагов.

— Сам расскажу ей… А, впрочем, вы, может быть, там больше нашего знаете? Ну-ка, что слышал? Рассказывай.

— Много ходит слухов. Говорят, министерства вашего дни сочтены; в заговоре, будто, отец Фотий с Аракчеевым…

— И с Магницким.

— Быть не может! Магницкий — сын о Христе возлюбленный… А ведь говорил я вам, дядюшка: берегитесь Магницкого. Шельма, каких свет не видал, — помесь курицы с гиеною.

— Как, как? Курицы с гиеною? Недурно. Ты иногда бываешь остроумен, мой милый…

— А помните, ваше сиятельство, как исцеляли бесноватого? — спросил князь Валерьян.

— Да, представь себе, кто бы мог подумать? Мошенники… Ну, да что Магницкий! Бог с ним. А вот отец Фотий, отец Фотий, — какой сюрприз!

Сбегал в кабинет и вернулся с двумя письмами.

— Читай.

«Ваше сиятельство, высокочтимый князь! Ты и я — как тело и душа. Сердце одно мы. Христос посреди нас и есть будет», — кончалось одно письмо, от Фотия.

Другое — черновик, ответ Голицына.

«Высокопреподобный отче Фотий! Свидания с вами жажду, как холодной воды в жаркий день. Орошаюсь слезами и прошу у Господа крыл голубиных, чтобы лететь к вам. Воистину Христос посреди нас».

— Ах, дядюшка, дядюшка, погубит вас доброе сердце! — едва удержался князь Валерьян от злорадного смеха.

— Бог милостив, мой друг! Сколько люди меня ни обманывают, а я в дураках не бывал. Так вот и нынче. Министерство отнять хотят. Да я радешенек! Только того и желаю, чтобы на свободе подумать о спасеньи души…

Опять завел глаза к небу.

— У государя — вот у кого доброе сердце, — вздохнул с умилением. — Ну, тот этим и пользуется…

«Тот» был Аракчеев: старый князь так ненавидел его, что никогда не называл по имени.

— Подойдет тихохонько, склонив голову набок, и пригорюнится: «Государь батюшка, ваше величество, одолели меня, старика, немощи, увольте в отставку»…

Князь Валерьян взглянул на дядюшку и замер от удивления: мягкие бабьи морщины сделались жесткими, глаза потухли, щеки впали, лицо вытянулось, — живой Аракчеев. Но исчезло видение, и опять сидел перед ним благочестивый проповедник; только где-то, в самой глубине глаз, искрилась шалость.