Состояние моего здоровья заставило меня остаться там в течение некоторого времени. Меня поместили в одном из павильонов, больше всего пострадавшем от немецкой бомбардировки. Была снесена часть крыши и разворочен большой кусок стены. Однако две комнаты оставались еще обитаемыми. Мне отвели одну из них в нижнем этаже. Кое-как были заделаны разбитые окна и заклеено полоскою бумаги каминное зеркало, которое разделяла на две части досадная трещина. Но моя рука не склеивалась так легко, как это раненое зеркало, и я проводил довольно унылые дни в этой комнате. Я испытывал сильные боли и смертельно скучал. Не будь этого, маловероятно, чтобы я бросил взгляд на записную книжку, которую принес мне однажды, желая развлечь меня, ухаживавший за мною санитар. Он нашел эту вещицу под обломками штукатурки. Я небрежно взял ее и несомненно вернул бы моему бравому санитару, если бы мое внимание не было привлечено крайнею мелкостью и исключительною каллиграфичностъю почерка, покрывавшего эти листочки своими необыкновенно частыми строчками. Тогда мне пришла в голову мысль занять свою праздность расшифровыванием и чтением этих микроскопических знаков.
Сначала не показавшаяся мне интересною, рукопись, по мере моего углубления в нее, все больше привлекала мое любопытство. Это было, наверное, произведение одного из пациентов доктора Брюно, может быть, одного из тех, которых мой друг, подпоручик Гютэн, видел во рву с изуродованными трупами. Может быть, он занимал ту самую комнату, где я начал читать его прилежные записи, однако не в ней я закончил чтение, прерванное обострением моей болезни — обострением, повлекшим за собою отправку меня в другой госпиталь и вынудившим ампутацию моей руки. Так что уже будучи вылечен и поправляясь, я, пользуясь единственною оставшеюся у меня рукою, мог снова обратиться к вышеупомянутой рукописи. Санитар положил ее в мой чемодан в момент моей отправки по назначению, которое легко могло остаться недостигнутым. Закончив расшифровку этих странных страниц, я позабыл о них, и они оживились в моей памяти лишь во время одной из наших бесед в Мениль-сюр-Тарв, когда у нас зашла речь о некоторых странностях провинциальной жизни. Тогда-то я сообщил Вам об этой рукописи. Посылаю ее Вам, и мне очень хотелось бы узнать Ваше мнение о ней, которое, помимо моей признательности, дало бы мне также повод вновь выразить Вам, досточтимый и дорогой Мэтр, мое глубокое восхищение и мою почтительную симпатию.
Этьен Лебрен
20, авеню де-ла-Бурдоннэ, VII-e
Когда я возвратил ключ консьержу и условился встретиться с ним на вокзале перед отходом одиннадцатичасового поезда, по сдаче им моего багажа и получении для меня билета, я предоставил ему закрыть дверь особняка и не без легкого волнения в последний раз услышал ее тяжелый шум. На мгновение я обернулся и посмотрел с тротуара на фасад со спущенными решетчатыми ставнями. Сочетание этого слепого фасада с почти пустынною улицею и надвигавшимися сумерками представляло довольно мрачную картину. С соседнего садика слетело на мостовую несколько листьев, и их сморщенная порыжелость возвещала, что пришла осень и что за нею не замедлит последовать зима. Свежесть этого вечера служила первым уведомлением о ней. Легкий туман делал расплывчатыми очертания предметов и сообщал изрядную меланхоличность этой малолюдной улице квартала Пасси, носящей имя нашей славной элегической поэтессы.