«Живучий, гаденыш», — подумал он. Впрочем, никакой неприязни и уж тем более ненависти он к нему не испытывал. В данный момент молодой человек выступал как историк, и «стрелок Черной Сопки» был для него не более чем персонажем одной из неприглядных страниц летописи страны.
Миша даже хихикнул — настолько ему понравилась эта роскошная формулировка.
Итак…
Ковырзин Николай Григорьевич, крестьянский сын, появился на свет в 1916 году в зауральской деревушке под говорящим названием Глуховка. Первую мировую не застал и в гражданской войне, понятное дело, не участвовал, зато отличился позже, в тридцатых, во время раскулачивания. С какой-то неожиданной дури сдал органам собственного дядю («Павлик Морозов, мать его!» — поморщился Миша), а потом карьера его быстро пошла в рост. Продвигался по комсомольской линии, был рекомендован к учебе в школе НКВД. В памятном тридцать седьмом был сдержан, звезд с неба не хватал и вперед не лез, но в Великую Отечественную стоял позади передовой. Постреливал в спины, значит…
Впрочем, после провала советских войск под Смоленском в июле 1941 года Ковырзин с группой товарищей ушел в подполье, где участвовал в создании партизанского движения. Там и воевал вплоть до 1943 года, и, если верить бумагам, воевал вполне честно, на своем элитном чекистском происхождении не настаивал и ни перед кем не быковал, хотя так и не поменял свою классическую кожаную куртку на что-то более пролетарское. Однажды даже расстрелял труса и предателя — расстрелял не очень уверенно, как будто сомневаясь. Отвел в лес и после долгих размышлений бабахнул из автомата по кустам. Возможно, в предателя пуля попала даже случайно. Сведения об этом сохранились благодаря таинственному агенту, выполнявшему в партизанском соединении функции не то повара, не то врача.
Странный он какой-то, этот Ковырзин Николай Григорьевич. Как он дотянул до наших дней с такой сомнительной репутацией?
В 1944-м в звании майора присоединился к регулярным войскам, пошел в Европу, в бой не лез, сидел в штабах, допрашивал пленных, работал с личным составом. Тихо-мирно, без шума и пыли добрался до Берлина. Там однажды в момент затишья напился и громко матом поминал Жукова за сотни тысяч бойцов Красной армии, цинично брошенных погибать только ради того, чтобы успеть взять Рейхстаг раньше янки. Тут же был взят на карандаш, но благодаря неплохим связям и репутации убежденного марксиста отделался легким испугом — всего лишь ссылкой в тыловой промышленный город разгребать послевоенное говно.
Разгребал вплоть до кончины Сталина, иногда командовал на Сопке… В 1953-м после ареста Берии, нутром почуяв, что государственная махина начала со скрипом разворачиваться в другую сторону, попросил о переводе. Рапорт был удовлетворен. До выхода на пенсию «работал с личным составом» — сидел в кабинетах, рассматривал характеристики, потом преподавал в местном юридическом институте. В общем, доковылял до благополучной старости.