.
– Погоди, – сказал я. – Но письмо шло четыре дня, а сообщения о взятии Москвы еще нет…
– Мало ли что бывает. Может, ждут фюрера, чтобы он с первыми частями вошел в сталинскую столицу. Побывал же фюрер в Вене, Париже…
– Эх, старик! Побывал в Москве Наполеон. А чем все кончилось?
– Ну, знаешь… такие примеры… Наш фюрер…
– Наполеон, кстати, тоже начал войну 22 июня. Поживем-увидим. Какая будет сегодня погода, скажу завтра…
– Можно подумать, что ты, Франц, не радуешься победам нашего оружия…
Справедлива наша пословица. «У умной головы рот закрыт». Я забыл про это. Разговор не клеился. Неймген стал показывать подарки, которые прислал ему Альберт из Праги, Варшавы, Парижа, из Бельгии. Эго были сувениры – зажигалки, всякие там потешные вещички, и среди них даже настоящее чучело кобры, свернувшейся кольцами.
– А что Альберт прислал с Восточного фронта? – спросил я.
Старик Неймген замялся и ответил, что ожидает самовар из Москвы.
– Как бы не пришлось тебе долго ждать…
Потом включили приемник. Наш «радиогенерал» что-то заливал о союзнике русских-«генерале-морозе», о каком-то лейтенанте, который проявил чудеса «истинно германской доблести», о фанатическом упорстве обреченных защитников русской столицы…
Через неделю меня арестовали за «пораженческую пропаганду».
Всю жизнь я избегал политики. И вот попал на «исправление» в концлагерь Саксенхаузен с красным «винкелем» политического на полосатой робе.
Там-то я подружился с коммунистами – славные они, смелые. Дружил я и с ними и попался, когда передав одному из них лекарство, «организованное» в ревире[14].
Добавили мне еще два года «исправления». А в 1944 году, в январе, попал я под «тотальную» мобилизацию. Было мне уже под пятьдесят. Зачислили солдатом в конвойную роту.
Командиром был старый наци Брейтхубер.
Какое-то время мы перевозили политических из разных концлагерей в Маутхаузен, что в Нижней Австрии. А в тот злосчастный месяц дали нам перевозить детей в Аушвиц[15]. Мой бог, что это было за грязное дело! Детей, кое-как одетых, набивали в товарный вагон так, что казалось, им и повернуться нельзя. На полу тонкий слой соломы. Ни тепла. Ни воды. Мороз сбивал детей в живой ком, который в пути обрастал мертвецами…
На остановках жуткий протяжный стон и плач несся из каждого вагона. К поезду сбегались женщины. Откуда только узнавали они о нашем транспорте? Женщины плакали, молили открыть двери, чтобы передать детям кто что мог. Ну, Брейтхубер живо наводил тут порядок.
Однажды поляки попросили Брейтхубера отдать им детей «Ведь больше половины из них все равно умирает в дороге…» Предложили деньги. Но Брейтхубер взятки испугался, показал свою «неподкупность». Однако через ефрейторов (в большинстве амнистированных уголовников) он дал понять, что закроет глаза, если из каждого вагона «уйдет» по десятку детей.