— Не тревожься, Дмитрий Иванович, непошто. Повернул Ягайло. Бежит без оглядки, даже блеска мечей наших не увидав, лишь про славу Куликовской битвы услышав. Бежит!
Дмитрий тряхнул головой, будто беду с шеи скинул.
— Спасибо, Игнатий. Отдохни сегодня. Чаю, устал?
— Как не устать, но и отдыхать не время.
— Что так?
— Надо Семена Мелика сыскать.
— Нашел его Ваня. Он и Фому нашел. Да вон он, видишь, недалече сидит.
Игнатий разглядел сгорбленную спину Вани, пошел, кружа между телами. Ваня сидел на корточках над телом отца. Закаменел. Игнатий, подойдя, опустил руку ему на голову. Ваня дрогнул, взглянул на Кремня, хотел что–то сказать и не сказал.
Семен лежал без панциря. На глазах, придавливая веки, две тяжелые из прозеленевшей меди татарские деньги. По обрубленным краям монет [305] Игнатий понял: «Не добыча». Понял: Ваня хочет, чтоб ничто ордынское отца не коснулось.
Глядел Игнатий в спокойное, суровое лицо Семена, чувствовал, как мутнеет в глазах от слез.
— Что делать, сынок, — тихо сказал Кремень, — слов утешения у меня нет, иное скажу тебе: будь таким же! Смотри, сумей! Будь таким же, не щадя себя, береги Русь…
Замолчал. Молчал и Ваня. В тишине до слуха Игнатия дошел шепот:
— …О, жаворонок–птица…
Игнатий увидел Софония, старик, прикрыв глаза рукой, глядел в небо, шептал:
— …О, жаворонок–птица, красных дней утеха, взлети под синие небеса, воспой славу…
Кремень хотел окликнуть, но смолчал — понял: не в небо, в грядущее смотрит Софоний, о славных делах быль слагает, от древней скорби «Слова о полку Игореве» [306] к новым, светлым напевам идет, [307] чтоб вспоминала Русь путь от поражений к победе над дикой степью, чтоб помнила Русь подвиги сынов своих, множила их в веках.
Быстро летели облака в небе. В глазах Софония то облачная хмурь отражалась, то голубели они.
Ветер летел над полем, легко трогал стяги. Русские стяги. Устояли они в битве…
…От тех дней столетия протекли, а слава народа–свободолюбца и поныне не меркнет, поныне ратной трубой поет.