Он вошел в кухню и поцеловал ее.
— Что с Люком? — Он показал на сына, скорбно склонившегося над столом.
— У него прыщ размером с отель «Ритц», — радостно сообщила Элли.
Стивен подавил улыбку, вспомнив, как тяжело быть подростком.
— Да брось ты, старик, это же увеличительное зеркало. Конечно, твой прыщ выглядит в нем больше. Переверни зеркало, и он уменьшится.
Но, к несчастью, Люк смотрелся с нормальной стороны, стоило ему перевернуть зеркало, и прыщ вырос, как гора.
— Так даже хуже!
— Ага, в таком случае поможет только одно. — Стивен залез в ящик стола и вытащил оттуда устрашающий штопор. Люк отпрыгнул от стола и попятился к двери.
— Все в порядке, пап. Я намажу его маминым карандашом. — Он выбежал из комнаты и помчался в ванную, оставив всех корчиться на кухне от смеха.
— Все в порядке? — спросила Тесс, вытирая с глаз слезы. — Мне показалось утром, что тебе надоели твои занятия.
— Да, немного, — признался Стивен, — но ничего такого, что не могла бы уладить порция семейной возни.
Занятия должны были начаться рано утром в понедельник, поэтому Слоук решил быстро осмотреть студию перед тем, как уйти. Он знал: Мэй, уборщица, очень сердилась, когда холсты оставляли сушиться, они постоянно сражались из-за этого — вот уже двадцать лет. Если мольберты были разложены, ей требовалось в три раза больше времени для мытья пола. Она мстила ему, выбрасывая тюбики с самой дорогой краской — фиолетовым кобальтом. Не забыть бы их убрать. Дешевые краски ее не интересовали.
Слоук начал осмотр. Он не любил подолгу стоять перед каждой картиной. Первое впечатление, — считал он, — всегда правильное. Неплохо, в общем. Одни слишком робки — но чего ожидать от первой попытки писать маслом? Другие буквалистски подробны, не дают проявиться чувственности спелых плодов.
Дойдя до последнего ряда, он обнаружил, что Стивен сознательно повернул свой мольберт к стене, словно пытаясь защитить его. Слоук развернул мольберт и взглянул на картину. К его неудовольствию и удивлению, работа Стивена намного превосходила все остальные. Сливы в глазурованной керамической вазе сияли на темном фоне драпировки — труднодостигаемый эффект. Плоды вышли как настоящие, можно было ощутить их спелый запах. Это была живопись, ничего общего не имеющая с фотографией. Слоук с минуту созерцал ее, потом подошел к папке с предыдущими работами, которые студенты должны были оставить в классе. Он открыл работы Стивена и посчитал их — примерно двадцать. Несколько натюрмортов, какие-то зарисовки молодой белокурой женщины в различных позах, цветы, по-видимому, дизайн упаковки для каких-то духов, и два или три рисунка с натуры. Все талантливо, но последний рисунок надолго приковал к себе его внимание. На нем была изображена Оливия Дарлинг. Тридцать лет назад она была лицом артистического мира. Всем хотелось нарисовать ее, и всем хотелось затащить ее потом в постель. И большинству это удавалось, даже Слоуку однажды удалось — тогда девятнадцатилетнему, подающему надежды студенту. Он закрыл глаза, вспоминая ту ночь, тогда Оливии было, наверно, уже сорок пять лет: побитая жизнью, но все еще прекрасная, она позволила ему любить себя и осторожно показала, не унижая его нежную гордость, как доставить женщине наслаждение.