Пан Бербелек вообще засыпал слишком легко и частенько — если не считать ночи, когда сон приходил с трудом. С самого детства, сколько он себя помнил, задолго перед Коленицей, его преследовали черные кошмары, о которых после пробуждения он никак не мог рассказать или хотя бы хорошенько вспомнить; помнилось только чувство совершенной затерянности и дезориентации, тревоги настолько глубокой, что ее вообще нельзя было высказать. А вот дни в Воденбурге проходили для него в атмосфере ленивой сонливости, очень часто он вообще не вставал с постели, не одевался — да и зачем все оно было. Слуги только качали головами и ехидничали вполголоса, но он на это не обращал внимания. Голоса, люди, свет и тень, шум и тишина, еда с тем или иным вкусом, смена времен года за окнами — все это сливалось в одну теплую, липучую мазь, что заливала его теплыми приливами, плотно залепляя чувства. Нужна была крепкая рука эстлоса Ньюте, которая вытаскивала Иеронима на поверхность. Ньюте всегда знал — что, как, зачем и почему.
Деньги, деньги, деньги. Казалось, что с момента прибытия в столицу Неургии пан Бербелек ни о чем ином и не думает, во всяком случае, не было никакой другой оси для его действий. Ведь если и вырывался он из этой сети, то не к иным желаниям, но в мрачное безволие и неподвижность, в тот самый тартар старцев и самоубийц, в который из Воденбурга открывались самые широкие врата. Но следовало признать, что богатство — это, по крайней мере, хоть какая-то цель, какой-никакой повод для жизни, может и низкий, но реальный, из него рождаются другие причины, после чего происходит регенерация человечности. К примеру: гордость, личное достоинство — из эстетики одежды и форм этикета. Белизна сорочки и тяжесть перстней на пальцах определяют ценность момента. Так вот мертвые предметы способны морфировать самочувствие человека — так разве не являемся мы самой подлой субстанцией?
Посему, когда он присоединился уже к Кристофу, переодетый в костюм для выхода, с волосами, смазанными пахучим кремом, с завязанным под подбородком зеленым жабо, в черном, застегнутым на все пуговицы британском кафтане и отполированных домашним невольником мягких сапожках — был он уже чуточку иным эстлосом Бербелеком, чем тот, которого Кристофф застал в теплой духоте спальни; чуточку по-другому мыслящим и совершенно иначе себя ведущим. В коляску эстлоса Ньюте Иероним вскочил столь же энергично, как и сам Ньюте. Весеннее солнце уже крепко пригревало, поэтому свой плащ из хумии он сбросил. А вот Кристофф остался в своей обширной шубе с бобровым воротником — когда хердонец располагался в своей обширной повозке, пан Бербелек рядом с ним казался еще более маленьким и незаметным.