Перед выходом он глянул на термометр: семнадцать делений по александрийской шкале — хотя с моря тянуло сильной прохладой, и рваные облака песочного цвета быстро мчались по лазурному небу. Дымы с завода Воэрнера обычно затягивали северный горизонт, но сегодня ветер справился и с ними — небо было словно лаковое. Ехали они в другом направлении, вниз, к порту, и Иероним ни на мгновение не терял с глаз воздушных свиней, длинные корпуса которых сейчас бросало ветром в стороны и вверх. Посчитал: семь. Прибыла одна в цветах султаната Мальты: корзины ходили вверх-вниз. Затем он обратил взгляд к флаговой башне порта. И вправду, уже вывесили извещение о прибытии «Филиппа Апостола». Самого порта он еще не видел, улицы Воденбурга были исключительно крутыми: их спроектировали с мыслью о защите от британских пиратов, которые еще до 850 года ППР нападали на эту часть Европы. Северные города, которые поддались и платили бриттам дань, не подверглись разрушениям, следы которых были заметны в Воденбурге хотя бы в форме выщербленной прибрежной стены. Ее темно-серый массив высился над портовой частью города; теперь в ней находились станции текнитесов моря и причалы воздушных свиней. Из черных глазниц башен выступали овальные хоботы столетних пыресидер.
Прежде чем выехать на портовые бульвары, коляска должна была продраться через еще более сужающиеся улочки старого купеческого квартала — и тут она застряла на несколько долгих минут. Их окружила людская толпа, взвесь окриков, смеха и громких разговоров на четырех языках вползла в уши, а в ноздри — запахи, от самых банальных до самых экзотических, последние — из индийских и персидских лавок, открытых «палаток глупцов», все резкие. Как всегда бывает в такой толкучке и замешательстве, всякая вещь казалась менее сама собой, чуть более — чем-то иным, а значит — ничем… вещь, слово, воспоминание, мысль… пан Бербелек рассеянно постукивал головкой трости по подбородку.
— А этот Ихмет…
— Так?
— Есть у него какая-нибудь семья? Где он живет?
— Связать его через землю? Гмм… У этого города множество достоинств, только мало кто назовет его красивым.
— Нет, скорее уже, я думал о доме под Картахеной, участок рядом с моей виллой в будущем месяце идет на продажу; я тут получил письмо, так что можно было бы…
— Такие связи они очень даже ценят. Гмм…
Не следовало забывать, что в глубине души рытер Ньюте был ксенофобом. Пан Бербелек прекрасно помнил это, он и сам был для Кристофа чужаком; более того, здесь, в Неургии, они оба были чужими. Ксенофобия Кристофа оставалась специфической, поскольку не порождала ненависти, неодобрения или хотя бы страха. Просто, Кристофф к каждому, кто не был хердонцем и кристианом, относился как к дикому варвару, ожидая всего наихудшего и ничему не удивляясь, любое же проявление человечности приветствуя, словно великую победу собственной морфы. За этим всем скрывались громадные залежи ненамеренного презрения, хотя снаружи оно проявлялось лишь в излишней сердечности. «По-гречески говоришь! Я ужасно рад! Может, заскочишь к нам на ужин? Если, естественно, ешь мясо и пьешь спиртное». И при всем при этом, Кристофа просто нельзя было не любить.