5. Однажды я воспользовалась этой ручкой, чтобы написать отцу
Мы были в Иерусалиме на мою бат-мицву.[44] Мама хотела отпраздновать ее у Стены Плача, чтобы могли прийти буббе и зейде, родители моего отца. Когда мой зейде приехал в 1938 году в Палестину, он сказал, что никогда оттуда не уедет, и не уехал. Чтобы с ним повидаться, нужно было ехать в Кирьят Вольфсон, в его квартиру в высотке, с видом на Кнессет.[45] Квартира была забита старой темной мебелью и старыми темными фотографиями, которые буббе и зейде привезли из Европы. Днем они опускали металлические жалюзи, чтобы защитить вещи от слепящего света, потому что все, что они привезли с собой, не было приспособлено к такому климату.
Мама несколько недель искала билеты подешевле и наконец нашла три по 700 долларов на «Эль-Аль». Для нас это все равно были большие деньги, но она сказала, что на это потратиться не жалко. За день до моей бат-мицвы мама повезла нас на Мертвое море. Буббе тоже поехала с нами, она была в соломенной шляпе с лентой, завязанной под подбородком. Когда буббе вышла из кабинки в купальнике, она выглядела потрясающе: вся кожа — в морщинах, складах и синих венах. Мы смотрели, как ее лицо краснеет от купания в горячих серных источниках, а на верхней губе выступают капли пота. Когда она вышла на берег, с нее ручьями текла вода. Мы пошли за ней. Птица стоял в грязи, скрестив ноги. «Если хочешь писать, иди в воду», — громко сказала буббе. Огромные русские женщины, вымазанные черной глиной, обернулись и посмотрели на нас. Может, буббе и заметила это, но ей было все равно. Мы покачивались на воде, а она следила за нами из-под широких полей своей шляпы. Мои глаза были закрыты, но я чувствовала над собой ее тень. «У тебя совсем нет груди, шо такое?» Я почувствовала, как мое лицо запылало, и сделала вид, что не слышу. «У тебя есть мальчики?» — спросила она. Птица навострил уши. «Нет», — пробормотала я. «Шо?» — «Я сказала, нет». — «А шо так?» — «Мне же всего двенадцать». — «Ну и шо! Когда я была в твоем возрасте, у меня уже было три, а то и четыре мальчика. Ты молоденькая и хорошенькая, кейнехоре».[46] Я начала грести, чтобы убраться подальше от ее необъятной груди. Вслед мне донесся ее голос: «Но это не навсегда!» Я попыталась встать и поскользнулась на глине. Я оглядывала ровную поверхность воды, пытаясь разглядеть маму. Она заплыла дальше всех и продолжала плыть вперед.
На следующее утро я стояла у Стены Плача, и от меня все еще пахло серой. Щели между массивными камнями были заполнены крошечными скомканными записочками. Раввин сказал мне, что я тоже могу написать записку Богу и засунуть ее в щель. В Бога я не верила, так что вместо этого написала записку отцу. «Дорогой папа, я пишу эти слова ручкой, которую ты подарил мне. Вчера Птица спросил, владел ли ты методом Хеймлиха,