— Мне это нравится. Похоже, ваша мама знала, что делает, когда давала вам имя, — сказал Генри.
Астрид была в этом не уверена. Какая-то ее часть всегда чувствовала, что ей приходится тяжелее, чем ее сестре. Бетанн была человеком целеустремленным и всегда знала, чего хочет. Она много сделала, многого добилась, а Астрид каждый раз все начинала сначала.
— Я не уверена. Но то, что происходит сейчас, мне нравится, — сказала она.
Генри завладел ее рукой, пропустил свои пальцы между ее пальцами, и так, рука об руку, они и пошли к его машине.
— А вы когда-нибудь думали о том, какие имена дадите вы своим детям?
Астрид почувствовала, что слезы начинают щипать ей глаза, и отвернулась от Генри.
— Астрид?
Она покачала головой:
— Наверное, в честь моих родителей. А вы?
— Я всегда хотел назвать сына в честь великого регбиста Джонни Вилкинсона.
— Надо надеяться, ваша жена будет поклонницей этого вида спорта, — сказала Астрид. Она старалась говорить легко, хотя знала, что дети никогда не будут для нее легкой темой. И как получилось, что они заговорили об этом?
Генри не хотел говорить о детях. Честно говоря, он всерьез задумывался о детях только дважды, когда на свет появлялись его младшие братья по матери. Но в голосе Астрид было что-то, что заставило его попытаться развить эту тему. На в общем ничего не значащие вопросы таким тоном не отвечают.
— Как зовут ваших родителей? — спросил он.
— Спенсер и Мэри. Но, право же, мне не хочется говорить на эту тему. Не понимаю, почему мы вообще ее коснулись.
Он открыл дверцу своего автомобиля и помог ей занять место пассажира, а сам обошел кругом, сел за руль, но, прежде чем завести мотор, посидел некоторое время молча.
— Моя мама думала назвать меня Мик, в честь Мика Джаггера, но потом сказала, что хочет дать мне имя человека, который всегда ее любил.
— Это очень трогательно, — заметила Астрид. Она невольно задумалась о том, что Генри, наверное, было нелегко расти в тех условиях, в которых он рос. — А почему вы стали играть в регби? Не проще ли было бы стать музыкантом? — И тут же прикрыла рот рукой: ей вдруг пришло в голову, что он, возможно, не умеет петь. — Или, может, вы не умеете петь?
— Умею, — сказал Генри. — Не очень хорошо, но умею.
— Тогда почему?
— Я — тяжелый случай, — ответил он, заводя мотор. — Я не хотел, чтобы обо мне говорили, что я пришел на готовенькое. Я начал играть в регби, когда мне было восемь лет. Я успел понять, что расту в лучах славы моей матери и тягостных обстоятельств моего рождения. И решил, что если добьюсь чего-нибудь, то только сам. Где вы оставили машину?