Становой навязался ночевать. Делать было нечего. Но весь праздник был испорчен. Хорошо еще, что Иван Иванович Пучеглазов одержим был неистовой картежной страстью. Кстати сказать, за неуплату карточного долга он и был в свое время судом чести удален из полка. Зная эту его страстишку, Шатров тотчас же составил картежную четверку: пока что в "железку", а там, если незваный гость изъявит желание, то и в "двадцать одно". В богатых домах Пучеглазов любил играть только в азартные игры и что-то никогда не проигрывал!
В четверку эту кроме пристава вошли: сам хозяин, лесничий и писарь Кедров.
Арсений Тихонович с трудом сдержался, чтобы не объясниться с Матвеем насчет злополучной листовки. И все же сдержался: не время было теперь подымать такой большой и, может быть, даже страшный, роковой для их дальнейших отношений с Матвеем разговор.
Перемолвиться наедине с Матвеем ему, хозяину, было легко и просто. Укоров по поводу содержания листовки не высказал никаких. Только предостерег.
Кедров встревожился:
- Да! По-видимому, и впрямь на моем следу, старая ищея! Досадно: должностью сей я, признаться, дорожу... Не вовремя. Ужасно как не вовремя!
И - как бывало с ним нередко - странной какой-то усмешкой, и угрюмо-острой, и удалой, прорезал смертный, удушливый мрак сказанных затем слов:
- Могут и "столыпинский галстук", по совокупности, как говорится, деяний, затянуть на шее... Что ж! Примеряли, и не раз: у покойника выбор был большой, только материал все один и тот же - пенька!
Арсений Тихонович невольно содрогнулся:
- Бог с тобой, Матвей! И в шутку бы не смел говорить такое!.. Коснись меня - не до шуток бы мне было!
Кедров с любопытством посмотрел на него, словно бы новое что увидал в лице старого друга.
- Да ну? Неужели бы испугался, дрогнул?! Не верю. Не таким тебя знал!
Арсений Тихонович понял, о чем он, Матвей, этими вот словами напоминает ему, и невольное чувство мужественной гордости за свершенный тогда отчаянно-смелый свой поступок в который раз поднялось в его сердце!
И в то же время захотелось объяснить Матвею, что не трусость, нет, а, как бы это сказать, теперешняя его жизнь - могучая, в полном расцвете сил, зрелости, - жизнь, приблизившая к нему вожделенное воплощение его заветных мечтаний, - она, конечно, дороже ему сейчас, чем тогда.
Он и сказал это Кедрову. А закончил так:
- Ты понимаешь, трагедия моя в том, что умри я сейчас - рухнет все, все рухнет, мной созданное, на что я всю жизнь свою, и волю, и ум кладу! Ведь знаешь же ты скорбь мою: что нету мне, что не взрастил я себе наследника крепкого!