Оттуда лишь глухие голоса слышались.
— Уж не разборка ль там?
— Тебе что ботал Шкворень? Вырвет навар Меченый — останется в «малине», коль проколется — туда ему дорога. Жалеть некого, не прикипели к нему. Да и самим с этим базарным хорьком не обламывалось. Может, хоть нынче пофартит?
Стремачи тихо стояли у окна, когда из двери, открывшейся с треском, внезапно вылетел Меченый. Пропахав носом до самых ворот, встал на ноги и пригрозил, повернувшись к дому:
— Клянусь кентелем, своими клешнями сорву с тебя шкуру, козел!
— Ты, вонючка облезлая, отваливай, покуда тебя менты не прошли хором! Мне это устроить ничего не стоит! Линяй к своему Шкворню и вякни, скоро я к нему за наваром возникну за беспредел. А не захочет доиться, влетит на разборку вместе с вами, мудаками! Не хрен в чужие пределы лезть! — Захлопнулась дверь.
Меченый всю дорогу матерился. О том, что произошло и доме, он рассказал уже в хазе:
— Представляешь, пахан, все началось кайфово. Я того базарника за самую душу приловил и финач к горлянке. Ботаю ему: отдай, не то потеряешь. А он, пропадлина, ногами сучит, вырваться норовит. Выскочить ему не удалось, но дверь в другую комнату все ж открыл ногой. Откуда кобель возник с меня ростом и враз ко мне — шасть! Я в карман за пером, а он за руку и за яйцы враз ухватился клыками, смотрит и рычит. А пасть у него такая, что любого с кентелем проглотит. Глянул я на него, и все анализы из штанов полезли сами по себе. Я такую зверюгу отродясь не видел. Овчарки зоны ему в щенки годятся, — тряс кровоточащей рукой. — А тот базарный пахан, чтоб ему хер на лбу вырос, еще зюкает его, мол, оторви ему яйцы, Султан. Я и вовсе струхнул. А что, если и впрямь откусит? Пошевелиться нельзя, кобелюка за всякий бздех стремачит, и стоять вот так тоже жутко. Ну, изловчился, ногой поддел и финачем бок пропорол зверюге, завалил и к хозяину! Вцепился в него намертво и ботаю: мол, гони бабки, падла!
Влас рассмеялся.
— Он уже синеть стал, вот-вот укажет, где кубышку держит, но тут его выродок нарисовался. Как возник в дверях, мне аж зябко стало. Не мужик — шкаф с антресолью. Глянул на нас и спрашивает: «Это ты чего на полу валяешься, отец?» Ну, тот ему на меня смаячил, мол, грабитель душу вытряхивает, бабки требует. Тот, мать его в задницу, сгреб меня в охапку, оторвал от родителя да как швырнет об угол. У меня искры вместе с пуговками отовсюду брызнули. А он как завопит: развелось, мол, этих бандитов больше, чем мандавошек у блядешек! «Не успели от налоговой отдышаться, — говорит, — менты нарисовались! Вместе со шкурой все забрали. Теперь этих черти принесли. Самим зубы с жопой хоть в аренду сдавай, никакой прибыли нет, а этих чертей все больше! Менты меня в свою банду зовут. Уже без смехуечков! Так там ни с кем делиться не надо, сам стану снимать навары!» Ну, базарная вошь на него цыкнул, велел захлопнуть пасть и, указав на меня, ботнул: «Этот от Шкворня пожаловал. Они к нам в третий раз намылились. Управься сам, но так, чтоб больше не возникали на пороге». Я вскочил, хотел защититься, но не углядел, кто из них зафитилил в меня дедовской табуреткой. Поверишь, пахан, она одна тяжелей всей твоей хазы. Даже мой кентель, познавший прорву кулаков на многих разборках, от той табуретки не своим голосом взвыл. Я в том углу не только имя с кликухой, чуть душу не посеял.