— В Леонардо течет кровь вашего сына. И ваша тоже. Неужели вы желаете смерти своему первому внуку? Без меня он непременно умрет.
Слова теперь сами соскакивали с моих губ без малейших усилий, удачно подкрепляемые очередным громогласным взрывом детского плача.
— Я его мать! Он плачет… потому что зовет меня. — Я прижала руки к насквозь промокшему корсажу. — А это мои слезы о нем!
Женщин, очевидно, ничуть не тронули мои материнские мольбы, поскольку вид у обеих был донельзя возмущенный. Однако мои доводы все же уязвили непомерно раздутую спесь Антонио. Пряча глаза от отца, он постановил:
— Будешь жить вместе с остальными служанками. И не смей ни с кем из нас заговаривать, пока тебя не спросят.
Старик что-то невнятно прошипел: гнев мешал ему облечь в слова несогласие с решением сына. У меня пересохло в горле: таких оскорблений я все же не ожидала.
— Ты будешь…
— А если Леонардо что-нибудь понадобится или вдруг он…
— Ты что, оглохла, девка? — окриком перебил меня Антонио, не привыкший к женскому неповиновению. — Я велел тебе молчать, когда тебя не спрашивают!
Стоя на каменном полу зала, я вдруг ощутила, как некая могучая земная сила проникает сквозь мои подошвы, поднимается вверх по ногам и выпрямляет мне позвоночник. Я поняла, что мне предстоит вытерпеть долгие муки унижения, но последнее слово я должна была оставить за собой.
— Если с моим сыном все будет благополучно, — немедля подхватила я, — мне незачем будет говорить с вами, синьоры. — Я поглядела на Пьеро. — И с вами тоже… — Я почтительным кивком указала на женщин, стоявших поодаль. — Но если он захворает, — продолжила я, — или будет нуждаться в участии вашей семьи, я без стеснения обращусь к любому из вас. — Я снова поглядела на Антонио в упор и добавила:
— Я теперь кормилица вашего внука и ваша служанка. Но я вам не рабыня.
Хозяин дома корчился от негодования и, казалось, готов был отхлестать бесстыжую девчонку, явившуюся в его дом прямо к трапезе. Но прежде чем он опомнился, я попросила:
— А сейчас я хочу видеть сына. Пожалуйста.
Меня отвели наверх, в богато убранную спальню, где синьора Лукази укачивала в деревянной люльке моего горластого, покрасневшего от натуги Леонардо. Его личико стало измученным и жалким, и он был совсем не похож на того умиротворенного прекрасного младенца, который несколько дней назад спал у меня на руках.
Кормилица хоть и немало удивилась моему появлению, но с видимым облегчением уступила мне место у колыбели. Я вынула Леонардо из кроватки. За какое-то мгновение он признал и мои прикосновения, и мой запах, и воркующий над ним голос. Я положила его на кровать кормилицы, развернула туго спеленатое одеялом, словно оковами, детское тельце, и в тот же момент захлебывающийся плач прекратился. Я бережно ощупала своего мальчика, его ручки и ножки, двумя пальцами погладила его грудку, обвела крохотный кружок на месте сердца.