Все они давно жили на этом свете, повидали многое, плохого, наверно, больше. Никто не позволил себе повернуть хотя бы голову, только одни глаза бегали от одного уголка к другому, схватывая подробности русского лагеря. Третий от начала особенно запомнился Новицкому. Лет ему, наверно, было к семидесяти, серая папаха с белым выпуклым верхом сдвинута была на затылок, обнажая высокий лоб. От седых едва не сросшихся бровей падал вниз узкий прямой нос с круто вырезанными ноздрями. Седые усы, аккуратно обходя узкие губы, соединялись с седой же, коротко подстриженной бородой. Он весь переполнен был ненавистью и свирепой угрозой. Взгляд его из-под приспущенных век леденил сильнее буранного ветра. Одним коротким движением зрачков он вобрал Сергея всего вместе с лошадью, буркой, оценил, пережевал и выплюнул с отвращением.
Новицкий долго смотрел, как они двигаются след в след по улице, понемногу теряясь в сгущавшихся сумерках, потом опомнился и въехал во двор.
Дежурный адъютант вскочил, только заметив его появление, и без слов повел внутрь дома, в небольшую комнату с голыми стенами, едва затянутыми однотонной материей. Никаких диванов, только несколько подушек, разбросанных по деревянному полу, да узкий стол с короткими ножками.
Сергей не садился, ходил взад-вперед, разминая ягодицы и бедра, натруженные за день в седле. Через несколько минут в боковую дверь вошли генералы — Ермолов и Вельяминов.
— Что-то вы припоздали, — недовольно заметил начальник штаба.
Ермолов же безмолвно показал рукой на подушки. Все трое опустились почти одновременно.
— Пришлось отъехать довольно далеко от лагеря, — объяснил он свою задержку. — Наш человек побоялся подъезжать ближе, зная, что вы ждете приезда старейшин.
— Кто он такой? — резко спросил Вельяминов. — Тот, что привел на Талгинскую гору?
— Нет, но Атарщиков говорит, что доверяет ему не меньше. Во всяком случае, до тех пор, пока мы платим ему золотом.
— Я бы платил железом, — пробурчал расстроенный чем-то Ермолов. — Ну да ладно, рассказывай. Как устраивал встречу?
— Взяли два десятка казаков с хорунжим. Они поехали словно бы осмотреться, а мы часа через два свернули. Когда же разъезд возвращался, мы к ним снова пристали. Человек уже был далеко.
— Что же сказал твой человек?
— Собралось тысяч более двадцати. В основном, акушинцы со своим кадием. Но подошли и другие. Шейх-Али-хан…
— До сих пор мутит воду, старый мошенник, — заворочался на подушках Ермолов. — Когда его выгнали из Дербента, а он все никак не утихнет.
— Людей с ним не много, но в совете, говорят, голос сто не последний. Дальше — Амалат-бек, зять шамхала.