– А ты тут как тут и
говоришь: "А я Оля-маленькая".
– Да, и ничего тут
смешного нет.
– А я разве смеюсь?
– Вы улыбаетесь. И
историю нашу я никому не рассказывала, кроме вас, вам первому, а все все равно
все знают.
– Это как же?
– Монастырь, – вздохнула
Оля-маленькая и пожала плечиками. – Тут все не так, как там, за стеной, здесь
все друг про друга все знают. А вообще-то Марь Палне рассказывала, отцу
Петру...
– Скажи-ка мне,
Оля-маленькая, а тебе не страшно, что ты в центре такого грандиозного чуда
находишься? Может, это все сон?
– Нет, не сон. А страшного
тут что ж? Бог чудо устроил, чего ж тут страшного? Это за стеной страшно.
– Да-да, да-да... –
поручик задумчиво помотал головой и опять сказал: – Да-да...
– Что "да-да"?
– удивленно спросила его Оля-маленькая.
– Да-да, Бог чудо
сотворил.
– А вы что, до этого
чудес не видели?
– Не приходилось.
– Ну так читали небось?
– Небось читал. В
детстве.
– Так вы же верили,
когда читали?
– Да как-то... одно дело
читать, а другое глазами видеть.
– Но вы же верили, когда
читали? Вы в Бога верите?
– Хм... вообще верю.
– Как это "хм"
и как это "вообще"?
– Эх, Оля-маленькая, что
ж ты так приступила ко мне? Про монастырь лучше расскажи.
И снова поручик оказался
в плену голоса и глаз Оли-маленькой и как бы воочию видел то, что она
рассказывала, видел даже больше, чем услышано было.
...Новый архиепископ
местной епархии, преосвященный Алексий, заступивший на должность в начале
германской войны, резко отрицательно относился к отшельничеству монахов вне
монастыря, видя в том повод для гордыни и вообще душевного разлада; и тут
узнает он, что на опушке Большого бора, невдалеке от епархиального центра,
спасается в пещере, им самим вырытой, некий старец, иеромонах Спиридон,
спасается лет двадцать уже как, а то, может, и поболее того, никто точно не
помнит, когда он пришел в эти края.
– По чьему же
благословенью он там? – недовольно осведомился преосвященный. Секретарь
отвечал, что по благословению ныне почившего игумена Митрофаньевского
монастыря, что у него вся жизнь по благословению, что чудес он не творит, исцелений
не совершает, народ к нему не ходит. Когда-то начали было ходить, да он сам
отвадил раз и навсегда. Ни советов, говорит, давать не могу, ни лечить не могу,
ничего не могу, молюсь только, как могу, за себя и за всех вас, будете мешать,
будете от молитвы отрывать – и вам проку не будет, и себя погублю, не успею
отмолить жизнь свою многогрешную. Расплакался он тогда и всех, кто пришел, –
прогнал. С тех пор и не ходят. Тихо он живет, владыко, – успокаивал секретарь
преосвященного.