И теперь Алексей снова
плакал, но уже от стыда за себя и от сострадания к Спасителю. А мать снова
листала Евангелие и указывала: «Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое;
а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир».
— Почему они этого не
знают?! — спрашивал Алексей о дворовых ребятах.
— Не время, — отвечала
мама и еще крепче прижимала к себе.
И весь мир наполнялся
покоем и безмятежностью. И старый ребристый тополь за окном кивал ветвистой
кроной и каждым листочком: «я знаю, я знаю, я знаю...». И облака над ним тоже
знали. И голубь, воркующий на карнизе, тоже знал...
* * *
Петрович вдруг поймал
себя на мысли, что с тех пор, как монах сидит рядом с ним в кабине, он ни разу
не сквернословил. Будто малодушие какое проявлял. В любой другой беседе сыпал
бы, не взирая на пол и звания. Попытался найти этому объяснение, но только
ощутил нервное напряжение из-за несоответствия привычного словообразования и
того, что выходило наружу. Словно в горле поселился какой-то цензор. Хотел,
было, выпалить что-либо позабористее, но не нашел повода. Посмотрел на Алексия,
который неотрывно смотрел вперед, и решил-таки сохранить «статус кво» и
уважение к сану. Тем более, что молчание попутчика обезоруживало.
— Жаль, что ты говорить
не можешь, может, и объяснил бы мне чего, — признался Петрович. — Я ведь тоже
часто думаю, жизнь она только здесь, или там, — он кивнул вслед свету фар, —
тоже что-то есть? Если есть, то меня точно в ад определят. Да не мотай ты
головой. Точно тебе говорю. Ох, я там позабавлюсь.
Инок посмотрел на
водителя с явным удивлением.
— А?! Интересно?! Я для
себя специальный ад придумал. Попрошу у черта ответственную работу. Буду дрова
колоть и в костер под котлы подкладывать. Попрошусь к тем котлам, где политики
вариться будут. Желающих, конечно, много будет, на конкурсной основе, наверное,
принимать станут. Но меня точно возьмут, потому как бабы здесь мне надоели,
водка — тоже, а то, что я матом ругаюсь... так к такой работе без крепкого
слова и не подойдешь. Уж я дров жалеть не буду! От всего народа отработаю. Не
покладая рук, как и положено в аду. Всех попарю! А для педиков газ проведу,
чтоб пламя голубое было, соответственно их нежному восприятию. Вечный огонь,
шалить-палить. Персонально за каждым буду ухаживать. Так-то...
Пару минут Петрович
помолчал, получая удовольствие от нарисованных сцен, которые он себе ярко
представлял. Но внутреннее веселье вдруг сменилось неожиданной пустотой и
грустью. До ада было уже недалеко, а был ли позади рай? Если б можно было в
жизни, как на трассе притормозить, где бы остановился? Когда Лиду в первый раз
поцеловал и понял, что теперь это его вторая половинка? Когда первенца на руках
баюкал? А все остальное — пахал-ехал!.. А монах этот что? Сразу в рай? Да кто
же его знает, почему вырядился он в черное и выбросился из этого переполненного
автобуса под названием «жизнь».