— Еще одна просьба, — вспомнила Ярослава, когда он уже переступил через порог. — Включите репродуктор, пожалуйста…
— Я думал, что радио мешает вам.
— Господи! — изумленно, не представляя себе, как это люди иной раз не понимают самых простых вещей и совсем могут быть далеки от того, чтобы правильно ощутить душевное состояние другого человека, воскликнула она. — Я же тысячу лет не слышала Москвы!
Он послушно воткнул штепсельную вилку репродуктора в розетку. Москва передавала танцевальную музыку. Звуки старинного вальса тихо полились из круглого черного диска.
— Простите, — сказал Семен. — Простите мою недогадливость.
Она кивнула ему, и копна волос взметнулась черным вихрем.
И потом, позже, когда загремел бой, думая о Ярославе, он вспоминал не столько ее лицо, сколько этот черный вихрь на белой подушке…
Когда на рассвете немецкие пушки громыхнули по давно пристрелянному ими зданию заставы и пограничники заняли оборону, Семен велел Фомичеву перенести Ярославу в подвал. «Еще вчера надо было сделать это, — упрекнул себя Семен. — Она же ясно сказала: «Не надейтесь!»
Фомичев помчался выполнять приказание, но скоро вернулся и, стараясь перекричать грохот пальбы, сообщил, что она отказалась.
— Почему? — удивился Семен.
— Не знаю, — ответил Фомичев. — Не сказала. Спросила только: «Как фамилия вашего лейтенанта?»
— И что?
— Я сказал. Так она чуть с койки не соскочила. Говорит, что вашего отца знает. Передай, говорит, что встречалась с ним в Велегоже, на Оке…
«В Велегоже, на Оке… — подумал Семен, сменяя убитого пулеметчика. — Где он, тот Велегож, и где Ока…»
…Едва раздались первые залпы, Ярослава, напрягая все силы и стараясь пренебречь адской болью в предплечье, резко и беспощадно отдававшейся во всем теле, попыталась встать с кровати, но не смогла и обреченно упала на подушку.
«Вот, Семен Легостаев, и сбылись слова твоего отца, — подумала она, вглядываясь, как в неповторимое и мимолетное чудо, в березку за окном, так похожую на одну из тех ее сестер, что росли на Оке. — Сбылись, и чем он у тебя не звездочет…»
Как никогда прежде, Ярославе вдруг захотелось восстановить в памяти тот период ее жизни, который она провела в Германии и который оборвался сейчас так внезапно и неожиданно на этой заставе.
Ярослава мысленно перебрала в памяти день за днем, упрекая себя в том, что могла бы сделать значительно больше, чем сделала. Сейчас она совсем забыла, да и не хотела принимать во внимание, что без тех самых дней, которые теперь казались бесплодными и прожитыми впустую, не было бы и тех сведений, которые ей удавалось собрать и через Гертруду передавать своим. У Гертруды имелся портативный радиопередатчик, и она периодически выходила на связь. Итак, все же что сделала ты, Ярослава? Передала данные «мессершмитта» устаревшей конструкции? Тогда что еще? Передавала сведения о настроениях офицеров той части, в которой работала, отсеивая из массы шлака ценные крупицы? А что еще? Вот сообщила о том, какого числа нападут немцы. Ну и что из этого? Если бы ты сообщила об этом хотя бы полгода назад и если бы твоему сообщению поверили — вот тогда это принесло бы хоть малую пользу. Значит, полтора года прожиты напрасно и, значит, ты не оправдала тех надежд, которые на тебя возлагали? Кто может оценить твою работу, кто может сказать, что ты сделала хорошо, а что плохо? Никто, кроме тебя самой. Значит, суди себя как можно строже, несмотря на то, что нет ничего труднее, чем обвинять самого себя. Кто тебе скажет сейчас, правильно ли ты поступила, когда перешла границу, не дождавшись разрешения, не узнав, что стряслось с Куртом? Сейчас, когда напали немцы, ты особенно пригодилась бы там, в их тылу, в Штраусберге. Но как ты могла оставаться там после того, как произошла эта нелепая встреча с Густавом Штудницем? Даже если он сочувствует тебе, даже если все, что он говорил, правда?