Шквал вопросов обрушился сейчас, в эти минуты, на Ярославу, и каждый из них вызывал новый, еще более сложный вопрос, и ответы на них противоречили друг другу, не желая идти на компромисс.
«Впрочем, какое все это имеет сейчас значение, когда началась война? — попыталась успокоить себя Ярослава. — Все пойдет по иным законам, чем вчера, еще только вчера. И жизнь станет иная, и Максим станет иным, и Жека тоже. И ты станешь иной. Станешь ли? У тебя же нет выбора. Нет!»
Ярослава вытащила из-под подушки пистолет, оставленный Семеном, взвела курок.
«Как он превозносил одиночество, Легостаев-старший, — вспомнила Ярослава ту ночь у костра на берегу Оки, когда Легостаев был в ударе. — Вот сейчас есть возможность проверить, насколько он прав. Но разве главное в этом? Главное, успело ли прийти мое сообщение в Москву? Интересно, где сейчас Жека и где Максим, что с ними? Им и во сне не приснится, что я на заставе, встречаю войну одна, конечно же не приснится. Нет, как я могла даже подумать, что одна? А Семен Легостаев? А застава? А Москва? Нет, Легостаев-старший и сам не верил в тот гимн, что сложил одиночеству, честное слово, не верил…»
Никогда еще, кажется, не приходило к Ярославе так много мыслей — о жизни, о людях, о судьбе. Она не прервала их даже тогда, когда совсем неподалеку от дома, в котором лежала, разорвался снаряд. Дом, чудилось, качнулся, как во время землетрясения, начисто, с шальным звоном вылетели стекла, на кровать посыпались куски штукатурки. В окно, как из горячей пасти, полыхнуло пороховой гарью.
«Вот и хорошо, — подумала Ярослава. — Вот и хорошо, теперь береза совсем рядом со мной».
Репродуктор, не сдаваясь, продолжал работать. Москва передавала, как и вчера, и позавчера, и год назад мирные, деловые сообщения: на юге заканчивалась косовица хлебов, пионеры дружины имени Павлика Морозова собрали рекордное количество металлолома, известный композитор закончил новую песню, в которой прославляет любовь…
«Вот и хорошо, вот и хорошо, — борясь со страшным, испепеляющим душу волнением, повторяла Ярослава. — Так и должно быть, так и должно…»
Она отогнала все мысли, оставившие ее лишь тогда, когда через разбитое окно, до нее донеслась знакомая чеканная немецкая речь. «Стрелять в них? — спросила она себя. — Левой рукой? А если промахнешься? Тогда все пропало, тогда они расправятся с тобой, будут издеваться и мучить. И что изменится, если ты будешь стрелять в них? Убьешь одного, ну двух. А успеешь ли сама?»
Ярослава взглянула на пистолет, мысленно попрощалась с березой. «Зачем же он перевязывал меня, этот мальчик с двумя кубарями? — подумала она с грустью. — И все равно, если они войдут, буду стрелять…»