— Но это же ужасно! — воскликнул тогда Пим. — Как ты можешь служить стране, которая делает с тобой такое?
— Спасибо, но это вовсе не было ужасно. Мне следовало сделать это раньше. Я обеспечил себе жизнь, а Сланский все равно погиб бы, разоблачи я его или нет. Налей-ка мне еще водки.
В 56-м году его снова посадили.
— На этот раз все было менее проблематично, — пояснил он, раскуривая новую сигару. — Я разоблачил Тито, но никто не потрудился и пальцем пошевелить, чтобы прикончить его.
В начале шестидесятых, когда Пим находился в Берлине, Аксель целых три месяца гнил в средневековом подземелье под Прагой. Что он на этот раз обещал, так и не было мне ясно. Это было в тот год, когда стали чистить самих сталинистов, хоть и не очень охотно, а Сланский — пусть посмертно — был снова оживлен. (Правда, его, как ты помнишь, все равно признавали хоть и не преднамеренно, но виновным в совершенных проступках.) Так или иначе, когда Аксель вышел, он выглядел на десять лет старше и в течение нескольких месяцев проглатывал «р», что походило на заикание.
По сравнению со всем этим расследование, на которое вызывали Пима, выглядело несерьезным. У него был защитник в лице Джека Бразерхуда. Отдел кадров носился с ним, как курица с яйцом, заверяя его, что ему надо лишь ответить на несколько вопросов. Некий тип со скошенным подбородком из министерства финансов многократно предупреждал моих гонителей, что они рискуют превысить свои полномочия, и два моих тюремщика пичкали меня рассказами про своих детей. После пяти дней и ночей, проведенных с ними, Пим чувствовал себя так бодро, будто отдохнул на природе, а те, кто его допрашивал, вскочили на ноги и ушли.
— Хорошо съездил, милый? — спросила Мэри по его возвращении в Джорджтаун.
— Великолепно, — сказал Пим. — Джек шлет привет.
Но по пути в посольство он увидел свежую белую стрелку, начертанную мелом на кирпичной стене винной лавки, — это означало, что с Акселем впредь до оповещения не следует искать встречи.
* * *
А теперь, Том, настало время рассказать тебе, что натворил Рик, ибо твой дед устроил еще один трюк, прежде чем уйти из жизни. Как ты, наверное, догадываешься, это была самая лучшая из его проделок. Рик сдал. Он отказался от своего чудовищного образа жизни и явился ко мне, ползая и хныкая, точно побитая собачонка. И чем приниженнее и зависимее он держался, тем в меньшей безопасности чувствовал себя Пим. У него было такое чувство, точно Фирма и Рик с двух сторон теснят его — каждый с банальным сожалением, и Пим, словно акробат на высоко натянутой между ними проволоке, вдруг ощутил, что его ничто не поддерживает. Пим в мыслях молил отца. Он кричал ему: «Оставайся плохим, оставайся чудовищем, держи дистанцию, не сдавайся!» Но Рик являлся, шаркая ногами и глупо ухмыляясь, как попрошайка, зная, что власть его тем больше, чем он слабее.